Пепел и снег - Сергей Зайцев

— Ольга... Где Ольга?.. — позабыв о хороших манерах, Александр Модестович ухватил Пшебыльского за грудки.

Мосье же смотрел на него с минуту какими-то ясными, целомудренными глазами, и эта целомудренность во взгляде, так несвойственная Пшебыльскому, образу его, к которому Александр Модестович привык, почему-то пугала. Мосье был явно не в себе: понимал ли он, где находится, и кто перед ним, и чего от него добиваются?..

Александр Модестович встряхнул Пшебыльского и повторил вопрос. А тот вдруг расхохотался-раскашлялся ему в лицо, с неожиданной силой вырвался, выскочил из кареты и, проваливаясь в снегу по колено, убежал в лес. Александр Модестович, решив, что теперь вряд ли сумеет добиться от гувернёра ответа, не стал преследовать его.

Предположения, одно безотраднее другого, от этой минуты мучили Александра Модестовича, и как будто новое затмение омрачило его разум (быть может, он мало молился и потому не мог противостоять силам зла) — в нём откуда-то возникла уверенность, что Ольги уж нет в живых, что нежная душа её витает у райских врат, а хладное тело, раздавленное, обезображенное, лежит где-нибудь здесь, у переправы. Александр Модестович спустился к реке. Он искал Ольгу на берегу и на обгоревших мостах, звал её. Он ходил по кромке льда, проваливаясь по пояс в обжигающе холодную воду. Он искал Ольгу и в самой реке, один за одним вытаскивая на берег женские трупы. Он выходил на льдины, застрявшие меж обугленных и ещё дымящихся свай мостов, он вглядывался в лица женщин, погибших там, подо льдом, и, видя одну и ту же страшную гримасу, застывшую на этих лицах, содрогался — он, лекарь, повидавший ужасов за последние полгода. От отчаяния он стучал кулаком в лёд; губы себе кусал в кровь. Он перескакивал с льдины на льдину и, видя кругом только мёртвые лица и всё ещё находясь в помрачнённом сознании, бормотал:

— Да, да, господа, кричать следует по-французски: «Vive L’Empereur!». И платье чтоб было по европейскому образцу, вот как у мадам Делолио...

Он садился на корточки или становился на колени и, смахнув тонкий слой снега, смотрел сквозь лёд на новые и новые лица и снова бормотал, вряд ли сам вникая в смысл произнесённого:

— Есть замечательная мысль: господину капельмейстеру заказать мессу... А девушки пусть разбрасывают цветы...

Так и не найдя Ольги, однако с несколько облегчённым сердцем, — ибо лучше было не найти её вовсе, нежели найти тут, в мрачной юдоли смерти, в печальных струях не мифической Леты, — Александр Модестович вернулся к биваку. А так как лекарю всегда есть чем заняться при раненых, то и Александр Модестович скоро оказался при деле, и слава Богу, ибо за делом он не мог долго предаваться горестным переживаниям. Помышляя теперь о работе, избавляя раненых от их боли, Александр Модестович частично избавлялся и от своей. Лишь изредка, в короткие минуты отдыха, он возвращался к той мысли, что теперь вообще не представляет, где искать Ольгу и осталась ли хоть какая-то надежда её найти. Тогда тоска сжимала сердце с новой силой, и лицо мрачнело.

Как раз в это время проезжал мимо бивака полк гусар, и некий офицер, увидев лекаря, склонившегося над ранеными и, верно, имея до него какую-то нужду, отделился от колонны. Офицер сей, красавчик лет тридцати и балагур, заговорил с Александром Модестовичем о сражении, которое здесь произошло несколько часов назад, и о том досадном обстоятельстве, что погибло здесь изрядно и невинных людей. А как Александр Модестович полагал, что в войне этой повинны лишь двое — Бонапарт и российский государь, кои не сумели разрешить свои трудности каким-либо цивилизованным способом, — то и ответил офицеру, что за всю войну не видал ни одного погибшего виновного. Ответ немало удивил офицера и пришёлся ему но душе. Он похвалил Александра Модестовича и за его великодушие в отношении неприятельских солдат, нескольких из которых — французов и поляков — заметил в числе прочих раненых. А потом кстати признался, что и сам испытывает потребность в лекаре, и развернул своего коня так, чтоб показать Александру Модестовичу рану. У офицера было крепко разбито колено — зацепился им за дерево, преследуя противника в лесу. Ни сустав, ни кости, к счастью, не были повреждены, но кровоточила глубокая рваная рана. Сапог был полон крови; кровь капала со стремени на снег.

Пока Александр Модестович промывал рану, сводил её края и накладывал швы, пока перевязывал колено (надо сказать, всё это время гусар сидел на коне, поскольку с разбитой ногой ему трудно было спешиться), офицер говорил без умолку о том о сём, всё больше о сражениях последних дней да о том, что совсем изменился француз — в плен теперь сдаётся толпами, кусок хлеба почитает за счастье и проклинает войну, принёсшую столько горя благородным (!) россиянам. За разговором офицер, человек достаточно проницательный, не мог не обратить внимания на частые вздохи лекаря; также не укрылся от него и очень печальный Александра Модестовича вид. И он заговорил о потерях, понесённых Россией в этой войне, как ни в какой другой. И любопытствовал спросить, какая беда приключилась с сим юным, но весьма искусным лекарем и не может ли ему чем-нибудь помочь гусарский офицер... Слово за слово, четверти часа не прошло, а уж Александр Модестович разговорился с этим добросердечным и участливым человеком и поведал ему вкратце о своей злополучной судьбе. Под конец рассказа у офицера в глазах сверкнула некая искорка, — как озарение, — и он вдруг спросил у Александра Модестовича, уж не Ольгой ли зовут его пассию и сам он не сын ли помещика, фамилию коего запамятовал, из-под Полоцка...

— Да, именно так, — встрепенулся Александр Модестович, и глаза его осветились надеждой, и румянец проступил на бледных щеках, расправились плечи, будто упал с них тяжкий груз, и, боясь, что этот удивительный случай окажется простейшим образом объясним, тем, например, что офицер этот не более чем старинный знакомый их семьи, только не узнанный Александром Модестовичем, и сам ничего об Ольге не знает, кроме её имени, и ключа к дальнейшим поискам не даст, воскликнул: — Но, Бога ради, откуда вам про нас известно?..

При этом вид у него был такой озадаченный, что офицер, не будучи в силах сдержаться, рассмеялся и сказал, что за всю его жизнь слова, им произнесённые, ни на кого ещё не производили столь глубокого впечатления. Что же касается его поразительной способности угадывать имена, то здесь, сказал офицер, всё просто:

— Я слышу это повествование уж во второй раз. А в первый слышал от самой Ольги, причём не далее как вчера. И ежели вы, любезный друг, имеете в виду дочку корчмаря Аверьяна Минича (Александр Модестович с поспешностью подтвердил это кивком), то я вам открою, что никакая она корчмарю не дочка и, соответственно, не Аверьяновна. Вам известно не всё, друг мой, впрочем, откуда вам будет известно то, чего не знала и сама Ольга.

Александр Модестович давно уж закончил с перевязкой, но всё держал гусара за стремя, словно боясь, что тот сейчас, не договорив, пустится нагонять своих товарищей, и вместе с ним исчезнет последняя возможность узнать, где находится Ольга.

И видя нетерпение Александра Модестовича, офицер не тянул с объяснениями:

— Так знайте, мой юный друг: имя вашей невесты Ольга Дмитриевна. И происхождением она — графиня Моравинская... да, да! графа Дмитрия Иннокентьевича Моравинского единственная, хотя и незаконнорождённая, дочь, потерявшаяся однажды, но ныне вновь счастливо обретённая. И о том на днях будет объявлено свету, и будут оговорены права наследования и всё такое. А как я прихожусь сиятельному графу племянником, то Ольга мне кузина, как ни поверни...