Человек воды - Джон Ирвинг

Я видел, как они собираются достать меня. Они стучали в стекла, как ненормальные, дергали дверцы за ручки и кричали моему звероподобному, добросердечному шоферу:

— Каличчио! Открывай, Каличчио!

Когда они распахнули мою дверцу, то я наградил первого из них ударом в лоб этой замечательной квадратной бутылкой, в которую «Джек Дэниеле» наливает свое замечательное виски. Кто-то помог упавшему подняться, после чего они снова взялись за меня.

Все было ничего, пока они сохраняли дистанцию, но как только они приблизились, я потерял ориентацию. Я смог различить моего доброго Данте, умолявшего их обращаться со мною помягче. Он делал это весьма убедительным способом: он хватал их за горло своими лапищами и давил, пока они не начинали странно хрипеть и пятиться от меня в сторону.

— Вот так, вот так, — приговаривал он. — Не смейте причинять ему боль, он ничего такого не сделал. Я хочу сделать ему маленький подарок. Позвольте мне это, пожалуйста! — Затем, понизив голос, он добавил что-то вроде этого: — Так вы хотите сберечь свои зубы или я трансплантирую их вам в ваши задницы, чертовы педики?

Они рвали меня в одну сторону, а Данте в другую. Затем с одной стороны меня дернули чертовски сильно, и кто-то из них заорал благим матом, что его убивают, а кто-то другой начал блеять козлом, и я остался совсем один и на мгновение оказался свободен. Затем мой ангел-хранитель, Данте Каличчио, полез к себе в трусы — куда-то промеж яиц, прямо в святая святых — и оттуда, думаю, из того самого места, извлек какой-то смятый предмет и сунул его мне за пазуху, тяжело дыша и приговаривая:

— Вот так, вот так! Ради бога… я думаю, вам понадобится все до последнего… А теперь делайте ноги, если вы такой ловкач, бегите!

Затем все снова пришло в сумасшедшее движение, и в отдалении я различил Данте, который жонглировал двумя игрушечными человечками. Каждый из них весил, должно быть, не более десяти фунтов, потому что Данте просунул одного через ветровое стекло машины, а другого сбил с ног, словно тряпичную куклу, потом я больше ничего не видел, поскольку все роящиеся вокруг меня люди решили включиться в ту забаву, в которую играл Данте.

Затем они снова схватили меня. Они везли меня в машине со опущенными стеклами, заставив высунуть голову наружу, — видимо, они решили, что мне нужен воздух. Но я не настолько был в отключке, чтобы позабыть о скомканном предмете у меня за пазухой, и, когда меня повезли на лифте вверх, я тихонько вытащил его и украдкой взглянул на него. Это были деньги — я не мог сообразить сколько, — и один из тех парней, что ехали со мной в лифте, забрал их у меня.

Я догадался, что я в лифте и что мы в каком-то отеле. Но все, о чем я подумал тогда, было: «Кто же прячет деньги промеж яиц?»

Во время посещения Тюльпен я либо дремал, либо пристально смотрел, резко распахивая глаза, как если бы внезапно испугался, таращился в разные стороны, изображая полное оцепенение, будто я увидел нечто ужасное.

Ральф пришел навестить меня позже, после полудня, объявил меня мертвяком и спросил у Тюльпен, как выглядит мой новый член.

Но она была встревожена по-настоящему и шикнула на него.

— Я еще не видела, — сказала она. — Он продолжает бредить. Он не понимает, где находится.

Ральф обошел кровать; он принес письма, и под предлогом поиска места, куда бы их положить, заглянул за задернутую ширму, за которой лежал мой сосед по палате — хлюпающий внутренностями пожилой джентльмен с полным набором входящих и выходЛцих наружу трубок.

— Давай попросим сестру, — предложил Ральф.

— О чем?

— Можно ли нам взглянуть на него, — пояснил Ральф. — Может, нам можно просто приподнять простынь?

Я выкатил глаза и забормотал на немецком, желая произвести на них еще большее впечатление.

— Он сейчас в своем нацистском периоде, — объявил Ральф, а я лежал, словно мне сделали ло-ботомию, ожидая, когда они начнут любезничать или нежно касаться друг друга. Но они ничего такого не говорили; не похоже даже, чтобы они ладили между собой, и я задался вопросом: уж не разгадали ли они мое притворство и не изображают ли поэтому спокойствие?

Затем они наконец-то ушли. Я слышал, как Тюльпен спросила сестру, когда придет Виньерон и не собираются ли меня сегодня к вечеру выписывать. Но я не слышал, что ответила сестра, — мой сосед избрал именно этот момент для того, чтобы громко произвести отливание или вливание чего-то, и, когда он закончил свое ужасное бульканье, они уже ушли.

Мне нужно было встать и помочиться, но когда я пошевелился, то задел жестким стежком шва о верхнюю простыню и так дико заорал, что целая стайка сестер мгновенно впорхнула в палату, а старый джентльмен забулькал во сне всеми своими шлангами.

Две сестры отвели меня под руки в ванную, и мне пришлось держать больничную рубашку перед собой, на манер стрелы грузоподъемного крана, чтобы не задеть свой раненый орган.

Я совершил глупую ошибку, глянув на него до того, как начал мочиться. Отверстия я не увидел — его покрывали струпья и черные, стягивающие стежки, что напоминало мне о кончике кровяной сосиски. Я уклонился от мочеиспускания, попросив сестру принести мою почту.

Письмо оказалось от моего старого руководителя диссертации, доктора Вольфрама Хольстера. Он вложил в конверт статью из «Бюллетеня северогерманских языков», написанную одним из известных знатоков сравнительной литературы из Принстона, доктором Хагеном фон Тронегом, сетовавшим на недостаточную изученность древних языков северогерманской цепочки. С точки зрения доктора Тронега, «…никакое глубинное понимание религиозного пессимизма в произведениях норвежского, шведского, датского, ирландского и языка Фарерских островов невозможно до тех пор, пока не будет поставлена задача обновить те немногие, имеющиеся у нас переводы и пока мы не возьмемся за новые переводы с восточного древнескандинавского, западного древнескандинавского и нижнего древнескандинавского языков». В комментарии доктора Вольфрама Хольстера содержалась мысль, что ситуация для публикации поэмы «Аксельт и Туннель» определенно «созрела».

В постскриптуме Хольстер выразил свое сочувствие по поводу, как он выразился, «моей ситуации», о которой ему стало известно. Заканчивал он так: «Руководитель диссертации редко имеет возможность вторгаться в эмоциональные проблемы диссертантов; однако, учитывая крайнюю необходимость и своевременность данного проекта, я чувствую, что руководителю следует проявить персональное участие и постараться быть как можно более конструктивно-снисходительным, но и конструктивно-критичным». В конце он сделал приписку: «Дайте мне знать, Фред, как продвигается перевод „Аксельта и Туннель“.

Этот постскриптум в больничном туалете вызвал у меня сначала приступ смеха, потом слез. Я бросил письмо Хольстера в унитаз, и это придало мне смелости пописать на него.