Шестьдесят килограммов солнечного света - Халлгримур Хельгасон

Хреппоправитель ничего не мог поделать: перед глазами у него так и стояло, как вся эта белая древесина складывается на Косе в какое-то грозное укрепление, непривычное и странное. Мог ли он, как хреппоправитель, дать им на это разрешение? Должен ли он был продать им эту землю? А можно ли продавать землю иностранцам? Позволил бы такое преподобный Ауртни? Разве не вся земля на Косе принадлежала церкви? Он воспарил настолько, что буквально перестал знать то, что знал.

А где же пастор? Почему он не пришел? Это его чертово семейное счастье чересчур уж затянулось. С тех пор как церковь сдуло и родился первенец, пастор стал уже почти не пастор и даже не член совета хреппа, а с головой ушел в этих своих женщин в Мадамином доме, любовь и музыку! Броситься в крайности можно абсолютно во всем. Хавстейнн велел своему младшему мальчику, Лаурусу, который выбежал навстречу ему и капитану, привести пастора: он чувствовал здесь потребность в руководстве. Как только хреппоправитель, подтянутый и проворный, взбежал на крыльцо своего дома впереди капитана-норвежца, он увидел перед своим внутренним взором беловолосого Кристмюнда, сжавшего кулак: «А как же акулий промысел, Хавстейнн?!» А за его спиной толпа пищала: «Пусть эти гады нам платят!», «Не надо нам в нашем фьорде никаких треклятых предприятий!», «Норвеголюб!»

Несмотря на это все, он открыл свой дом будущему и пригласил его пройти, а после этого на миг обернулся на крыльце, чтоб посмотреть на Морекамень. Он яркозвездно искрился на весеннем солнце на старой каменной кладке. И – это было нельзя отрицать – камень явно улыбался ему. Вот это стурартово!

Значит, сказка уже пришла?

У Хавстейнна на душе было как у многих, кто вдруг не по своей воле оказался на перекрестке времен. Длинную темную зиму он потратил на препирательства из-за крон и эйриров в бесконечной переписке и на собраниях, посвященных плате за хранение китовых туш, вопросам о днях и часах, которые надо прибавить или убавить, о том, вводить ли льготу за большое количество китов, снижать ли плату по воскресеньям… – но вся эта долгая возня вдруг померкла перед внезапной волной весеннего солнца и цветов, так что больше никому не было видно, о чем шли споры в темноте. Ведь так ведет себя история. Она заставляет нас спорить о миллиметрах до полного изнеможения, а потом приносит целые метры и впихивает в нас, а мы к тому времени уже настолько усталые, что безропотно их проглатываем.

Сын хреппоправителя, запыхавшись, прибежал на порог гостиной с вестью, что преподобный Ауртни еще рано поутру уехал верхом в Хейдинсфьорд собирать народные песни и раньше завтрашнего утра домой не явится. Да уж, у каждого во фьордах свое счастье, подумал Хавстейнн и отослал мальчика, но маленький Лаурус тотчас вбежал обратно и возбужденно объявил отцу: «Они начали таскать доски!» – а затем умчался на Косу.

Едва якорная цепь громадного «Аттилы» дрогнула, бревна и доски побросали в море, и сейчас, когда капитан сидел за кипятком для кофе в гостиной у хреппоправителя и его супруги, сии столбы от почетной скамьи уже были на берегу[111].

Не слишком ли это велико, не слишком ли быстро? Во всяком случае, эту деятельность проклинали на нескольких хуторах, где фермер стоял во дворе, широко расставив ноги, приставив к глазам ладонь козырьком, чтоб лучше видеть, сосредоточивал взгляд на том, что происходило на Косе, и ругался в бороду.

А еще и эта уму непостижимая тихая весенняя погода… Что здесь вообще происходит? Все здесь летит к чертям?

Глава 2

Дым в гостиной

Лауритсен выражал каждому глотку почтение тем, что вынимал на время него трубку изо рта, но не откладывал ее в сторону, а держал в правой руке за чубук – крепко, как обычно держатся за опору в жизни, – а левой рукой в это время подносил чашку к губам. Жар кипятка он употреблял не прихлебывая.

Как и другие норвежцы, он обращался к Хавстейнну – «ленсманн», и это заставляло рядового исландского хреппоправителя держать голову выше. Капитан изложил ему планы на лето и сейчас говорил уже не только глазами: «Аттила» пробудет здесь недолго, но оставит троих норвежских плотников – настоящих кудесников, которые слагают бревна так называемым трёнделагом, – что бы это ни значило. Затем этот превеликий корабль придет снова, на этот раз нагруженный пустыми бочками для сельди и солью, и тогда же придет другое судно той же компании – но не грузовое, а рыболовецкое.

– Вы не получали письмо от Сёдаля?

– Нет. А вы посылали письмо? – не понял Хавстейнн.

– Нет, письмо посылал Сёдаль. Ах да, оно же могло быть на том почтовом судне, которое затонуло. Сёдаль – это человек, который стоит за морем.

– Да? Стоит за морем?

– Стоит за морем. Это всё его.

Засим последовал краткий пересказ биографии Йохана Сёдаля. Он был крупным судовладельцем-рыбопромышленником из Кристиансунна, лет сорока пяти, ему принадлежали «Аттила» и все бревна и доски, которые он привез, и все идеи, дремавшие в этой древесине. Кристиансунн был постоянно растущим приморским городком на западном побережье Норвегии, между Мольде и Тронхеймом, в фюльке, который назывался Ромсдаль и Мёре. Сёдаль с юности стал тяготеть к рыболовному промыслу и быстро переходил с корабля на корабль, всюду успел постоять на капитанских мостиках, управлял многопарусными судами, – а сейчас обосновался в расхристанной конторе на суше, откуда руководил четырьмя тресколовными судами в норвежских водах и множеством сельделовных суденышек, из которых два минувшим летом трудились в Исландии. Слава о Сёдале дошла до самой глубинки его родной страны по ее длинным фьордам, когда он, недовольный ценами на сушено-соленую рыбу, сам отвез свой улов в самый Келтавик [112] в Испании и выручил за него баснословную сумму, чем и заложил основу своей империи, которая сейчас дотянулась своими красивопарусными конечностями даже досюда, до студеной глотки мира. Ведь сейчас в конторах получили хождение теории, что норвежская селедка стала проводить летний отпуск к востоку и северу от Исландии, – там-то ее и надо было брать.

Закончив панегирик своему хозяину, капитан снова вынул трубку изо рта и отпил глоток кофе. Правда, хреппоправитель предлагал ему и шнапс, но норвежец Ляйф лишь рассмеялся в ответ и сказал, что на всех судах Сёдаля есть такое правило, что их капитан выпивает только с собственной хустру [113]. Взгляд Хавстейнна упал на пустой чубук, который капитан сжимал в руке так, что костяшки пальцев на красной от соли руке белели, – и тут он вспомнил про собственную трубку и