Одно сплошное Карузо - Василий Аксенов

Развал коммунизма привнес в жизнь любопытный парадокс. Любимый, столь плодотворный, давший писателю его основную интонацию сарказм начал увядать, грани бунтующей личности подверглись нивелированию. К этой теме мы еще будем возвращаться по мере приближения к Западу, пока что в поле нашего зрения все еще находится неуклюжая, хоть и героическая, борьба «одинокого героя» с мягкой удушающей машиной послесталинского государства.

Вытеснение героя в эмиграцию – неважно внутреннюю или внешнюю – стало естественным результатом этой борьбы. Обе стороны в этой схватке ошибались. Мягкой машине казалось, что если она выплюнет неудобоваримый кусок, ее члены перестанут заплетаться в бессмысленные узлы, что вся ее перистальтика приобретет какой-то другой смысл, кроме самоудушения. Герой, между тем, полагал себя Лаокооном, надеясь, что прорыв сквозь питонообразные стенки машины спасет его личность.

Что же произошло на самом деле? Машина продолжала свой самоудушающий процесс, ибо в этом и было ее предназначение, а герой вдруг осознавал, что его личность может эрозироваться без этой борьбы, что мышцы его увянут и дух расслабится в ее отсутствие и потому в диких порывах творческого самосохранения продолжал уже и на свободе производить все те же телодвижения, все продолжал растягивать уже отсутствующую змею.

Требовалось время, чтобы остановиться, сделать глубокий вдох и оглядеть новые берега. Так вот и ваш покорный слуга одиннадцать лет назад, сменив четырехзначную аббревиатуру с излишне громыхающей согласной на трехзначную с продолговатой, как эхо в лесу, гласной, то есть оказавшись вместо USSR-R-R в USA-A-A, оглянулся и задал себе вопрос: «Где я?»

Первое, что я заметил, были манекены в магазинах. Качество их изготовления достигло невероятной высоты и все-таки продолжает идти вверх. Они выглядят, как реальные люди, настолько реальные, что кое-где декораторы уже начали деформировать им головы, очевидно, для того, чтобы оградить их от сексуального запугивания.

Мистификация все-таки преобладает, имитация живого человека доходит до предела. Манекены стоят в одиночку и группами, сидят в задумчивости, куда-то друг друга влекут, как настоящие бездефектные люди высшего качества. Не раз я обращался с вопросом к этим псевдолюдям, не раз испытывал отголоски пигмалионовой страсти.

Мистификация усугубляется еще и тем, что человеческая порода тоже все время улучшается, приближаясь к манекенному совершенству. Осторожно огибаемый манекен не раз обращался ко мне с вопросом: «What can I do for you, sir?»[317]Секунда на размышление: реален ли человек, настоящий ли голос, не деформирована ли голова? Эта персона со среднестатистической шириной талии, с идеальным весом и обменом веществ, что она может сделать для меня? Для беженца из Восточного блока, человека с ущемленным самолюбием и вегетативной дистонией, для эгоцентричного писателя, занятого никому не нужным самовыражением?

Прошу прощения, но ведь это не кто иной, как мой среднестатистический читатель, тот самый, что приведет меня на здешний литературный Олимп! Да ведь и я не только покупатель в здешних местах, но и продавец. Yes, you can do something for me![318]Я, видите ли, писатель, и вы можете купить мои книги.

Персона улыбается. Это очень интересно. Какого рода книги вы пишите, сэр? Семейные драмы? Исторические хроники? Сай-фай?[319]Триллеры? Готические романы? Сериальные убийства? Судебные драмы? Детективы?

Я начинаю мямлить. Увы, ни то, ни другое, ни третье. Я, видите ли, пишу романы-ожоги, воспроизвожу некие бумажные пейзажи, сочиняю книги-острова, книги-яйца, пьесы-лягушки, пьесы-цапли, я занят поисками жанров, железками из золота, ловлей стальных птиц, с вашего разрешения, ну и прочее в этом духе.

Идеальная персона сочувственно улыбается. Понятно, понятно. Мне кажется, сэр, вам нужно пройти немного дальше вдоль молла, в антик-шоп.

Изгнанный из советского колхоза восточноевропеец или русский на Западе попадает в колхоз иного рода. Принципиальная разница состоит в том, что первый был основан на массовой бедности, второй на массовом богатстве. И там и здесь предлагается выбор, только в первом случае предлагался выбор уровней нищеты, во втором – варианты массовой роскоши, ибо что же такое западное общество, если не мир массовой роскоши?

Коммунизм – это лишь одно из имен тоталитаризма, и никто еще не доказал, что какой-то иной вид тоталитаризма не может быть богатым, даже роскошным и даже свободным, если принимать за свободу то многое, чего были лишены субъекты коммунизма. Не исключены совершенно противоположные доказательства. Поездка в современную Японию, например, может высветить в воображении некоторые черты будущего богатого и свободного тоталитаризма.

Необязательно, впрочем, ездить так далеко, если сосредоточить наблюдения на современном искусстве. Мне уже случалось говорить, что на Западе блестяще воплотился в жизнь один из ленинских лозунгов, из тех, что всю жизнь вызывали ярость советского интеллектуала-индивидуалиста. «Искусство принадлежит массам», – говорил Ильич. Естественно, он лукавил, как лукавили коммунисты во всех своих лозунгах. Разумеется, он имел в виду управляемые массы с раз и навсегда отработанными потребностями и вкусами. Искусство, следовательно, принадлежало не самим массам, а руководящей группе этих масс, то есть партии.

На Западе этот лозунг теряет свою уклончивость и может восприниматься почти буквально. Искусство принадлежит массам, потому что именно массы, а не рафинированные знатоки, платят за него реальные деньги.

Сужая фокус зрения до книжного рынка и современной литературы, мы не можем не содрогнуться, увидев, как далеко они ушли в направлении нового, еще не вполне осознанного тоталитаризма и как основательно согнута творческая личность под тяжестью рыночного конформизма.

Категорическим образом, например, сместилось понятие литературного успеха. Успешными чаще всего оказываются книги с деревянными диалогами, тусклым воображением, высосанными из пальца метафорами, полным отсутствием стиля и с прискорбным присутствием вульгарного вкуса.

По весьма определенным причинам, а может быть, как раз в силу перечисленных выше качеств, такие книги дают высокие цифры продажи, а потому их авторы на последней конференции книгоиздателей в Нью-Йорке назывались «большими писателями», тогда как тех, кто продает меньше, именовали «малыми писателями».

В мире, где литературный успех определяется размерами авансов, ройалтис, коллатеральных контрактов, серьезной продукцией большой индустрии становятся плохие книги. Именно в них вкладываются серьезные деньги. Главным моментом в работе издателя становится возможность угадать цифры продажи. Если ему кажется, что он видит огонек «Беру!» в глазах гипотетического покупателя, издатель уже прет напролом, не скупится на авансы, на рекламу, гонит книгу к выходу, забывая даже, как показал недавно журнал «Нью рипаблик», об элементарной редактуре.