Мятежное православие - Андрей Богданов

«Твердо помнить должно, что видимые телесные на земле вещи и весь мир не в таком состоянии были с начала от создания, как ныне находим, но великие происходили в нем перемены… Когда и главные величайшие тела мира, планеты и самые неподвижные звезды изменяются, теряются в небе, показываются вновь, то в рассуждении оных малого нашего шара Земного малейшие частицы, то есть горы (ужасные в наших глазах громады), могут ли от перемен быть свободны?

Итак, – продолжал ученый, – напрасно многие думают, что все, как видим, сначала Творцом создано; будто не токмо горы, долы и воды, но и разные роды минералов произошли вместе со всем светом; и потому-де не надобно исследовать причин, для чего они внутренними свойствами и положением мест разнятся.

Таковые рассуждения весьма вредны приращению всех наук, следовательно, и натуральному знанию шара Земного, а особливо искусству рудного дела, хотя оным умникам и легко быть философами, выучась наизусть три слова: Бог так сотворил, – и сие дая в ответ вместо всех причин».

В последних словах великого ученого явственно слышится гроза, ведь сам он изложил свою жизненную позицию так: «Что ж до меня надлежит, то я сему себя посвятил, чтобы до гроба моего с неприятельми наук российских бороться!» Он как бы предлагал церкви не вставать на его пути, когда писал о развитии Вселенной, атомном строении материи, о том, что «природа крепко держится своих законов и всюду одинакова», что следует «из наблюдений установлять теорию, через теорию исправлять наблюдения, – заключая, что это, – есть лутчей всех способ к изысканию правды». Но и открытый им закон сохранения вещества и энергии, и исследования электричества, и другие достижения зарождающейся материалистической по сути науки не были для Ломоносова поводом для нападения на веру.

Научная «правда, – писал он, – и вера суть две сестры родные, дщери одного вышнего родителя»; они «никогда между собой в распрю притти не могут», следует лишь внимательно каждый раз рассматривать, «нет ли какого способа к объяснению и отвращению лишнего между ними междоусобия». Нужно помнить, что «не здраво рассудителен математик, ежели он хочет божескую волю вымерять циркулем». Но «таков же и богословия учитель, если он думает, что по псалтире научиться можно астрономии и химии». Если ученый и богослов берутся описывать и объяснять одно и то же явление – каждому из них должно быть позволено делать собственные выводы, ибо у них принципиально разные подходы, они читают разные божественные книги: «видимый сей мир, им созданный» и «священное писание»{145}.

О мировоззрении Ломоносова, и в частности о его религиозности (или даже атеизме, что весьма сомнительно), написано множество работ. Тема эта явно не завершена, и мы не будем здесь ее разбирать. Для нас важно подчеркнуть, что Михаил Васильевич не был оголтелым критиком церкви, каким его временами пытались представить. У него не было ни желания, ни времени сражаться с духовенством. И если Ломоносов наступил в буквальном смысле на бороды духовных лиц, то его к этому вынудили крайние обстоятельства. Духовное ведомство усиленно добивалось – и добилось-таки – от академика внушительной оплеухи.

Почвой для столкновения науки и церкви стали астрономические представления, точнее, защита Ломоносовым гелиоцентрической системы, к его времени уже довольно известной в России. Еще князь А.Д. Кантемир в 1730 году перевел, а в 1740 году опубликовал на русском языке книгу Б. Фонтенеля «Разговоры о множестве миров». В своих популярнейших сатирах Кантемир также излагал «старую» «Птолемаическую» и новую «Коперническую» системы мироздания. Хвалебные рецензии сопровождали издание этих сатир в Западной Европе на французском (1749, 1750 годы) и немецком (в 1752 году) языках.

Общеевропейскую известность получили (во французском и немецком переводе) и великолепные оды Ломоносова, написанные в 1743 году и вошедшие в издание его «Сочинений» 1751 года. В первой из них – «Утреннем размышлении о Божием величестве» – поэт дает описание фотосферы Солнца, соответствующее и современным научным представлениям:

Научная идея Ломоносова отнюдь не противопоставлена вере. Напротив, поэт в величии природного явления видит величие Создателя, перед которым даже громада Солнца – малая искра. Исследование природы наполняет ученого восторгом и сознанием славы Божества. Само исследование мира есть служение Богу – эту традиционную в европейской (в том числе русской) ученой поэзии идею Ломоносов излагает в последней строфе оды:

Считать, как это делают некоторые современные исследователи, подобные заявления данью цензурным условиям – значит не только отметать большую часть самой оды Ломоносова, но и не знать русской поэтической традиции. Еще в 1692 году ученый монах и поэт Карион Истомин открыто заявлял при царском дворе, что

Человек, по Истомину, создан для познания мира – и через это познание идет к восхищению Создателем:

Именно через познание мира выражается «небесная» природа человека, разумом своим читающего три «листа» Божественной книги природы:

То, что миропознание является высшим предназначением человека и неразрывно связано с «размышлением о божием величестве», во времена Ломоносова вряд ли нуждалось в доказательстве. Но если Карион Истомин, зная гелиоцентрическую систему, собственноручно чертя ее в своих рукописях, опасался излагать ее открыто (в стихах он – птолемеанец), то Ломоносов смело вводил новые для общества научные представления в ткань поэзии.