Федор Никитич. Московский Ришелье - Таисия Наполова

«Ну, значит, так тому и быть, — повторял про себя Филарет. — Человеческие деяния, ежели они без умысла бесовского совершаются, в назидание людям даются, и сами люди меняются с переменой судьбы». Филарет был далёк от мыслей о боярском заговоре, который возвёл на трон самозванца, и тем более не думал о том, что сам как бы имел касательство к этому заговору, ибо сочувствовал притязаниям дерзкого холопа на трон.

К чему Филарет не был причастен действием, то он и не считал за действие.

Живя в своей резиденции под Костромой, Филарет избегал лишний раз появляться в Москве. Не приехал он и на зов Богдана Бельского — чтобы вместе выйти к народу, дабы крестным целованием опровергнуть наветы злоумышленников, что «царь» — не истинный Димитрий. Грех клятвопреступления Филарет почитал самым смертным грехом.

Легко было грешить Богдану Бельскому. При грозном царе он был в большой чести как родственник Малюты Скуратова. При Годунове попал в опалу. И вот новый виток судьбы: Лжедимитрий дал ему чин великого оружничего. Рассчитывая, очевидно, на новые милости, Бельский и решился на клятвопреступление: бывший дядька царевича Димитрия должен был публично принести клятву, что самозванец — истинный Димитрий. Не захочет ли самозванец ложных клятв и от него, Филарета? Уж очень он милостив к нему. Боже упаси!

С тревогой думая об этом, Филарет шёл к Лобному месту. Никогда прежде он не был так несвободен в душе, как ныне. Даже в сийском заточении он был крепче духом. Он не любил жить в Ростове Великом, где всё напоминало о несправедливо изгнанном Иове Ростовском. А между тем там была епархия, коей он должен был управлять. На самом видном месте у Спасских ворот торгуют немчишки всякие. На паперти Успенского собора сегодня хозяйничают поляки. И всюду наглодушные наёмники с алебардами и бердышами.

Притихли некогда хлебосольные хозяева богатых застолий. Нерадостно и у родственников. Попрятались по углам Сицкие, Черкасские, Репнины. Бояре при встречах косились на него, но не решались открыто проявлять недружелюбие. В большинстве своём это были люди, не склонные к душевной беседе, и книжное разумение им было недоступно.

Думалось ли ему когда-нибудь, что столькими огорчениями встретит его Москва, когда он вернётся из опалы? Он не мог освободиться от чувства, словно обретённая свобода тяготила его.

И вот новое искушение — быть свидетелем обращения Богдана Бельского к народу, о чём тот его просил особо.

Возле Лобного места собралось много любителей всякой публичности. Богдан в роскошном кафтане, в красных, шитых узорами сапогах стоял на возвышении. Он заметно волновался и знакомым жестом поглаживал чёрную курчавую бороду. Некогда Годунов велел выщипать её по волоску, чтобы унизить бывшего любимца Грозного. Борода отросла, хотя не была столь пышной, воистину библейской, как прежде, но с той поры в душе униженного боярина укрепилось мстительное чувство к Годунову. Филарет понимал, что и в эту минуту Бельским руководила злоба на Бориса.

Вот Богдан снял с груди образ святого Николая и, поцеловав его, поклялся, что новый государь — истинный Димитрий. Позже, когда стало известно, что клятва его была ложной, о Бельском скажут: «По бороде хоть в рай, а по делам — ай-ай!» Но в те минуты на глазах у доверчивых москвитян появились слёзы восторга.

— Многие лета государю нашему Димитрию Иоанновичу!

— Да погибнут враги царя природного!

Ближе к Спасским воротам там и сям кучками стояли люди, обсуждая услышанное. До Филарета донеслись слова монахов:

— Как разумеешь, брат, что будет дале-то?

— А дале будет то, что попустит Господь.

— Да как жить-то станем? Ныне поляки да литовцы в Москве свою волю творят. К чему бы это?

— На Господа надо полагаться. До чего мы достигли, по тому правилу надобно жить.

«То так, — подумал Филарет. — До чего мы достигли, по тому правилу полагается жить, но кто скажет, «до чего мы достигли»? В умах людей смута насевается. Видели, как новый патриарх Игнатий службу справлял по римскому обычаю, да у кого ныне сорвётся с языка слово мятежное?!»

Филарет осознавал всю шаткость и непредсказуемость переживаемого времени, ощущал непрочность прежнего бытия и был в мучительном поиске, на что опереться. Тем временем самозванец, казалось, набирал силу. Он находился в деятельной переписке с иезуитами и Сигизмундом. Польского короля он подвигал объединить усилия с русским государством и пойти на общего врага — турецкого султана. Не забывал он и о себе лично, добивался от Сигизмунда согласия на титул императора для русского царя, а тем временем стремился к турецкому походу. Под Москвой стояли наготове новгородские полки. Филарет понимал, что добром это не кончится. Упрямый Лжедимитрий, не добившись поддержки от Сигизмунда, поведёт русские полки, не готовые воевать с турками. В народе говорили о недобрых предзнаменованиях. Хитрые бояре делали вид, что поддерживают планы «императора». Духовенство помалкивало, лишь патриарх Игнатий на каждом слове поддакивал самозванцу.

Между тем у самозванца начались разногласия с поляками. Сначала они были недовольны тем, что он не принимал мер против подозрительных людей, на которых ему указывали. Он отвечал, что дал обет Богу не проливать без нужды христианской крови. Вскоре возникли осложнения с поляками, что пришли с самозванцем в Москву. После своего венчания он отпустил иностранное войско — в большинстве своём поляков, — щедро наградив его. Но, верные привычке жить за чужой счёт, они быстро прокутили жалованье и потребовали новое. Не получив желаемого, они отправились в Польшу с громкими жалобами на неблагодарность «Димитрия».

Едва улеглась эта история, как в Польше на сейме возникли сомнения в подлинности «Димитрия-господарика». Канцлер Речи Посполитой Ян Замойский заявил: «Никак не могу себя убедить, чтоб рассказ Димитрия был справедлив. Это похоже на Плавтову или Теренциеву комедию: приказать кого-нибудь убить, и особенно такого важного человека, а потом не посмотреть, того ли убили, кого было надобно! Величайшая была бы глупость, если бы велено было убить козла или барана, подставили другого, а тот, кто бил, не ведал. Притом и кроме этого Димитрия есть в княжестве Московском настоящие наследники престола, именно князья Шуйские; легко увидеть их права из летописей русских».

Однако склонный к политическим авантюрам Сигизмунд был заинтересован в дружбе с авантюристом Лжедимитрием I. Он рассчитывал, что новый русский царь отдаст в распоряжение Польши некоторые русские земли, войско, чтобы он, польский король, мог одолеть и турок, и немцев, и шведов. А коли вся сила соберётся у поляков, не резон ли будет «Димитрию» отказаться от царского титула своих предшественников?

Надо ли говорить, как была задета гордость самозванца, мечтавшего о титуле императора, когда ему намекнули на это соображение! Всё же, при всей своей горячей заносчивости, он снёс эту обиду, хотя вначале ничто не предвещало примирения двух сторон. Вскоре в Москву приехали польские послы, дабы уладить эти трения, а заодно попировать за царским столом. Лжедимитрий решил устроить им торжественный приём, рассчитывая поразить их новым престолом, предназначенным для особо важных случаев. Но поляки лишь высокомерно оглядели это помпезное сооружение, сделанное во вкусе нового царя. Престол был вылит из чистого золота и весь обвешан алмазными и жемчужными кистями. Внизу престол был укреплён на двух серебряных львах и крестообразно покрыт четырьмя богатыми щитами, над которыми сияли золотой шар и красный орёл из того же металла, что и щиты.