Молот и наковальня - Гарри Тертлдав

Маниакис, который ныне был избавлен от необходимости приветствовать живых людей, прижав к груди стиснутый правый кулак, отдал официальный салют Ставракию:

— Ты сумел разбить макуранцев. Сумею и я. Клянусь!

Разумеется, старый портрет ничего не ответил. Еще бы. Если бы он произнес хоть слово, Маниакис решил бы, что у него не все в порядке с головой либо над ним решил подшутить Багдасар. Все же здравствующему Автократору почудилось, будто он слышит мысли великого императора давно минувших дней: «Если ты намерен сделать это, так чего же ты ждешь?!»

Голос Ставракия поразительно напоминал голос старшего Маниакиса.

Младший Маниакис продолжал вглядываться в портрет, спрашивая себя, каким образом Ставракий стал бы выбираться из нынешнего затруднительного положения, но в первую очередь — что бы тот предпринял, дабы в подобное положение не попасть. Ответ напрашивался сам собой. Ставракий никогда не ввязывался в рискованные предприятия, не имея достаточно сил. Он же, Маниакис, сделал это уже дважды. В случае с кубратами он подозревал возможность предательства, но не сумел правильно оценить его масштабы. Поражение, нанесенное ему Абивардом, также не было следствием только его ошибки; кто же мог предвидеть, что Аморион, державшийся столько лет, падет незадолго до прибытия туда подкреплений? Но какая разница? Ведь результат оказался столь же катастрофическим!

— Все верно, величайший, — поклонился он Ставракию. — Уже дважды я проявил непроходимую глупость. Ровно на один раз больше, чем допустимо. Но клянусь, когда я в следующий раз выведу своих воинов на поле боя, численное преимущество будет за нами!

— Прекрасная клятва, сынок!

Маниакису показалось, что он снова мысленно представил себе ответ Ставракия. Затем он понял: эти слова прозвучали в действительности. Резко повернувшись на пятках, он увидел улыбающееся лицо отца.

— Сожалею. Я прервал твои раздумья, сынок, то есть — величайший, но ты только что произнес слова, исполненные глубокого смысла. И мне очень хотелось бы, чтобы ты всегда о них помнил.

— Видит Господь наш, ты этого добился! — Маниакис приложил ладонь к груди, где все еще бешено колотилось сердце. — Пожалуй, излишне упоминать, что твое замечание обошлось мне в полгода жизни.

— Ты прав. — Улыбка старшего Маниакиса сделалась еще шире. — Совершенно излишне. А из своих слов сделай вывод сам; если уж ты собрался разделаться с врагом, нанеси ему такой удар, чтобы он уже не смог подняться! Тот, кто бьет вполсилы, обычно плохо кончает.

— Не спорю. Мне приходилась такое видеть, — согласился Маниакис. — Но у всякой монеты есть оборотная сторона. Если я решусь ударить в одном направлении, бросив на чашу весов все силы, которыми могу распоряжаться, лучше не ошибаться в выборе направления. Ошибка может оказаться куда более смачной, чем я могу себе позволить.

— Смачной? — Старший Маниакис хрипло рассмеялся. — Мне нравится, сынок, как ты выражаешь свои мысли. Ты прав в одном: тебе, во имя Видессии, больше нельзя ошибаться. Мы сейчас в таком положении, что даже ничтожная ошибка, даже случайное невезение может пустить ко дну корабль империи. Когда я был мальчиком, старики рассказывали про один год, они сами тогда были детьми, когда зимой царили такие холода, что Бычий Брод вплоть до самого Акроса покрылся толстым льдом и люди спокойно ходили с западного берега на восточный. Если выдастся подобная зима……

—..то наши дромоны не смогут патрулировать пролив, зато макуранцы легко переберутся на восточный берег и начнут осаду Видесса, — закончил за отца Маниакис. — Вот теперь тебе удалось окончательно меня утешить. Нынешней зимой, всякий раз, когда начнется снегопад, я буду спрашивать себя, как долго это продлится и насколько суровыми окажутся приходящие за снегами холода. Как будто у меня недостаточно других поводов для беспокойства!

— Может, теперь ты наконец поймешь, — хохотнул старший Маниакис, — отчего я наотрез отказался от алых сапог, предложенных мне высокочтимым Курикием!

* * *

Нифона встала с постели, чтобы воспользоваться ночным горшком. Холодный зимний воздух, проникший под откинутое ею стеганое одеяло, разбудил Маниакиса. Он недовольно заворчал, потянулся.

— Извини, — сказала Нифона. — Я не хотела беспокоить тебя.

— Пустяки, — ответил он, когда жена вновь скользнула под одеяло. — На востоке светлеет небо, значит, уже не так рано. Ведь сегодня — Праздник Зимы, день зимнего солнцестояния, самый короткий день в году.

— И верно! — Нифона, прислушиваясь, подняла голову. — Кажется, снег сменился дождем. — Она вздрогнула всем телом. — Уж лучше бы снег. Дождь замерзает, едва капли касаются земли. Повсюду лед; люди и лошади скользят, падают…

— Зато дождь не может заморозить Бычий Брод, а это все, что меня теперь волнует. Почти все, — будто извиняясь, добавил Маниакис, засунул руку под шерстяную ночную рубашку жены и положил ладонь на ее раздувшееся чрево. Дитя, носимое ею, тут же лягнуло его ладонь. Автократор радостно рассмеялся.

— Мне кажется, ребенок толкается сильнее, чем толкалась Евтропия, — сказала Нифона. — Может, это мальчик?

— Все может быть, — ответил Маниакис. — Багдасар считает, что родится мальчик. Но ведь он и Евтропию принимал за мальчика, пока она не появилась на свет. Он далеко не столь проницателен, каким себя считает. — Маниакис назвал лишь одну из причин, по которой он не стал просить мага погадать, чем окончатся вторые роды Нифоны. Другая причина заключалась в том, что Багдасару пока так и не удалось выяснить, почему Абивард задал вопрос о серебряных щитах. Правда, колдун предупреждал, что ему потребуется много времени, но Автократор был неприятно удивлен, когда ожидание растянулось на долгие месяцы. Раз колдун не может ответить на один вопрос, стоит ли полагаться на другие его ответы?

— Когда сегодня начнется представление труппы мимов в Амфитеатре? — спросила Нифона.

— Горожан известили, что открытие намечено на три часа, — ответил Маниакис. — Не беспокойся, до нашего прибытия оно не начнется в любом случае.

— Нельзя заставлять людей злиться в ожидании, — сказала Нифона. — Точно так же мы не должны ничем прогневить Господа нашего, благого и премудрого. — Покрывала шевельнулись — она осенила себя магическим знаком Фоса.

— Да, — согласился Маниакис. — Во всяком случае, не в этом году.

Праздник Зимы всегда назначали на тот день, когда солнце ниже всего поднималось над горизонтом, когда Скотос прилагал наибольшие усилия, дабы выкрасть светило и погрузить мир в вечную ледяную тьму. Затем солнце начинало с каждым днем подниматься все выше и выше, стремясь вырваться из лап злого бога. Но после нынешнего года, года ужасных несчастий, захочет ли Фос не оставить своими милостями Видессийскую империю? Начнет ли солнце вновь подниматься, как в прежние годы? Колдуны и жрецы будут неусыпно наблюдать за ним, пока не смогут дать твердый ответ.

Нифона отправилась в Амфитеатр в паланкине, который несли несколько дюжих стражников. Маниакис шагал рядом; еще несколько стражников охраняли его от возможного покушения и прокладывали императорской чете дорогу сквозь волнующееся людское море, заполонившее площадь Ладоней. Дюжина специальных людей несла шелковый балдахин, дабы всякий встречный знал — идет Автократор.