Бесы - Федор Достоевский

– Прошу вас, вы сделаете мне большое удовольствие. Слушайте,Маврикий Николаевич, – начала она вдруг настойчивою, упрямою, горячеюскороговоркой, – непременно станьте, я хочу непременно видеть, как вы будетестоять. Если не станете – и не приходите ко мне. Непременно хочу, непременнохочу!..

Я не знаю, что она хотела этим сказать; но она требоваланастойчиво, неумолимо, точно была в припадке. Маврикий Николаевичрастолковывал, как увидим ниже, такие капризные порывы ее, особенно частые впоследнее время, вспышками слепой к нему ненависти, и не то чтоб от злости, –напротив, она чтила, любила и уважала его, и он сам это знал, – а от какой-тоособенной бессознательной ненависти, с которою она никак не могла справитьсяминутами.

Он молча передал чашку какой-то сзади него стоявшейстарушонке, отворил дверцу решетки, без приглашения шагнул в интимную половинуСемена Яковлевича и стал среди комнаты на колени, на виду у всех. Думаю, что онслишком был потрясен в деликатной и простой душе своей грубою, глумительноювыходкой Лизы, в виду всего общества. Может быть, ему подумалось, что ей станетстыдно за себя, видя его унижение, на котором она так настаивала. Конечно,никто не решился бы исправлять таким наивным и рискованным способом женщину,кроме него. Он стоял на коленях с своею невозмутимою важностью в лице, длинный,нескладный, смешной. Но наши не смеялись; неожиданность поступка произвелаболезненный эффект. Все глядели на Лизу.

– Елей, елей! – пробормотал Семен Яковлевич.

Лиза вдруг побледнела, вскрикнула, ахнула и бросилась зарешетку. Тут произошла быстрая, истерическая сцена: она изо всех сил сталаподымать Маврикия Николаевича с колен, дергая его обеими руками за локоть.

– Вставайте, вставайте! – вскрикивала она как без памяти, –встаньте сейчас, сейчас! Как вы смели стать!

Маврикий Николаевич приподнялся с колен. Она стиснула своимируками его руки выше локтей и пристально смотрела ему в лицо. Страх был в еевзгляде.

– Миловзоры, миловзоры! – повторил еще раз Семен Яковлевич.

Она втащила наконец Маврикия Николаевича обратно за решетку;во всей нашей толпе произошло сильное движение. Дама из нашей коляски, вероятножелая перебить впечатление, в третий раз звонко и визгливо вопросила СеменаЯковлевича, по-прежнему с жеманною улыбкой:

– Что же, Семен Яковлевич, неужто не «изречете» и мнечего-нибудь? А я так много на вас рассчитывала.

– В… тебя, в… тебя!.. – произнес вдруг, обращаясь к ней,Семен Яковлевич крайне нецензурное словцо. Слова сказаны были свирепо и сужасающею отчетливостью. Наши дамы взвизгнули и бросились стремглав бегом вон,кавалеры гомерически захохотали. Тем и кончилась наша поездка к СеменуЯковлевичу.

И, однако же, тут, говорят, произошел еще один чрезвычайнозагадочный случай, и, признаюсь, для него-то более я и упомянул так подробно обэтой поездке.

Говорят, что когда все гурьбой бросились вон, то Лиза,поддерживаемая Маврикием Николаевичем, вдруг столкнулась в дверях, в тесноте, сНиколаем Всеволодовичем. Надо сказать, со времени воскресного утра и обморокаони оба хоть и встречались не раз, но друг к другу не подходили и ничего междусобою не сказали. Я видел, как они столкнулись в дверях: мне показалось, чтоони оба на мгновение приостановились и как-то странно друг на друга поглядели.Но я мог худо видеть в толпе. Уверяли, напротив, и совершенно серьезно, чтоЛиза, взглянув на Николая Всеволодовича, быстро подняла руку, так-таки вровеньс его лицом, и наверно бы ударила, если бы тот не успел отстраниться. Можетбыть, ей не понравилось выражение лица его или какая-нибудь усмешка его,особенно сейчас, после такого эпизода с Маврикием Николаевичем. Признаюсь, ясам не видел ничего, но зато все уверяли, что видели, хотя все-то уж никак немогли этого увидеть за суматохой, а разве иные. Только я этому тогда неповерил. Помню, однако, что Николай Всеволодович во всю обратную дорогу былнесколько бледен.

III

Почти в то же время и именно в этот же самый день состоялосьнаконец и свидание Степана Трофимовича с Варварой Петровной, которое та давнодержала в уме и давно уже возвестила о нем своему бывшему другу, но почему-тодо сих пор всё откладывала. Оно произошло в Скворешниках. Варвара Петровнаприбыла в свой загородный дом вся в хлопотах: накануне определено былоокончательно, что предстоящий праздник будет дан у предводительши. Но ВарвараПетровна тотчас же смекнула в своем быстром уме, что после праздника никто непомешает ей дать свой особый праздник, уже в Скворешниках, и снова созвать весьгород. Тогда все могли бы убедиться на деле, чей дом лучше и где умеют лучшепринять и с большим вкусом дать бал. Вообще ее узнать нельзя было. Казалось,она точно переродилась и из прежней недоступной «высшей дамы» (выражениеСтепана Трофимовича) обратилась в самую обыкновенную взбалмошную светскуюженщину. Впрочем, это только могло казаться.

Прибыв в пустой дом, она обошла комнаты в сопровожденииверного и старинного Алексея Егоровича и Фомушки, человека, видавшего виды испециалиста по декоративному делу. Начались советы и соображения: что из мебелиперенести из городского дома; какие вещи, картины; где их расставить; как всегоудобнее распорядиться оранжереей и цветами; где сделать новые драпри, гдеустроить буфет, и один или два? и пр., и пр. И вот, среди самых горячих хлопот,ей вдруг вздумалось послать карету за Степаном Трофимовичем.

Тот был уже давно извещен и готов и каждый день ожидалименно такого внезапного приглашения. Садясь в карету, он перекрестился;решалась судьба его. Он застал своего друга в большой зале, на маленькомдиванчике в нише, пред маленьким мраморным столиком, с карандашом и бумагой вруках: Фомушка вымеривал аршином высоту хор и окон, а Варвара Петровна самазаписывала цифры и делала на полях отметки. Не отрываясь от дела, она кивнулаголовой в сторону Степана Трофимовича и, когда тот пробормотал какое-топриветствие, подала ему наскоро руку и указала, не глядя, подле себя место.

«Я сидел и ждал минут пять, „“сдавив мое сердце”, –рассказывал он мне потом. – Я видел не ту женщину, которую знал двадцать лет.Полнейшее убеждение, что всему конец, придало мне силы, изумившие даже ее.Клянусь, она была удивлена моею стойкостью в этот последний час».

Варвара Петровна вдруг положила карандаш на столик и быстроповернулась к Степану Трофимовичу.

– Степан Трофимович, нам надо говорить о деле. Я уверена,что вы приготовили все ваши пышные слова и разные словечки, но лучше бы к делупрямо, не так ли?

Его передернуло. Она слишком спешила заявить свой тон, чтоже могло быть далее?

– Подождите, молчите, дайте мне сказать, потом вы, хотя,право, не знаю, что бы вы могли мне ответить? – продолжала она быстроюскороговоркой. – Тысячу двести рублей вашего пенсиона я считаю моею священноюобязанностью до конца вашей жизни; то есть зачем священною обязанностью, простодоговором, это будет гораздо реальнее, не так ли? Если хотите, мы напишем. Наслучай моей смерти сделаны особые распоряжения. Но вы получаете от меня теперь,сверх того, квартиру и прислугу и всё содержание. Переведем это на деньги,будет тысяча пятьсот рублей, не так ли? Кладу еще экстренных триста рублей,итого полных три тысячи. Довольно с вас в год? Кажется, не мало? В самыхэкстренных случаях я, впрочем, буду набавлять. Итак, возьмите деньги, пришлитемне моих людей и живите сами по себе, где хотите, в Петербурге, в Москве, заграницей или здесь, только не у меня. Слышите?