Подсолнухи - Василий Егорович Афонин

раз топил сам. Старуха не поднялась. И париться не пошла, и ужинать не стала. Лежала молча на горничной кровати, лицом к окну, утирала слезы краем фартука. О чем она думала, о чем плакала? Лежит и плачет. Лучше и не заговаривать с нею сейчас, не тревожить, а то еще хуже.

Пока баня топилась, Тимофей Гаврилович сходил за огороды, пригнал скот. В ограде особых забот не было. Витька проехал на гусеничном тракторе своем, не остановился, рукой махнул. Спешит: суббота. Ему-то, трактористу, баню хоть каждый день подавай — в радость. Баня у них на берегу, Витька сам топит, жалеет мать. Иной раз постирает с себя прямо в бане, чтоб мать облегчить стиркой.

Париться Тимофей Гаврилович не смог, рука веник не держала. А левой разве попаришься? Но на полке лежал долго, прогревался, голову помыл два раза. Посидел еще на нижней приступке полка, остывая, обсыхая, начал одеваться неспешно. Воды осталось много горячей — всегда он с запасом натаскивал воды, а тут еще старуха не мылась. Завтра он выльет воду, а в следующий раз — свежей…

Ужин затевать не стал. Протопил плиту, чай вскипятил, подал старухе, посидел рядом, поговорили. Старуха под голос его задремала. Тимофей Гаврилович тихонько вышел из комнаты, задернул занавеску, служившую дверью в горницу, сел к столу. Попил чаю и сразу лег, поставив на табурет рядом с кроватью приемник, положил газеты. Витька привез почту. Писем не было, газеты он занес, когда Тимофей Гаврилович находился в бане. Молодец!

Выписывали они со старухой две газеты — районную и «Сельскую жизнь». Да еще журнал «Огонек» — старуха картинки смотрела. Сначала Тимофей Гаврилович включил приемник, но тихо, чтобы не потревожить жену. В приемнике хрипело, трещало: то ли батарейка села, то ли влажность действовала на передачу, погода. Заканчивали передавать «Последние известия», «…бурные, долго не смолкающие аплодисменты», — сказала женщина-диктор, и опять зашипело, затрещало в приемнике. Тимофей Гаврилович выключил его, поставил на лавку. Взял газеты. Начинал он читать всегда первой районную: интересно было узнать, что делается в районе, как живет то или иное хозяйство, кто выполняет планы, кто отстает. Как их родной совхоз к зиме подготовился. Развернулся вовсю с ремонтом дворов или закончил уже ремонт. Достаточно ли кормов заготовили на зиму…

«Воодушевленные призывами, — прочел он на первой странице, — труженики совхоза «Гигант», пересмотрев взятые ранее обязательства, приняли новые, повышенные, чтобы в конце года…»

«Гигант», — думал Тимофей Гаврилович, — «Гигант», где же это? Так ведь это ж Малиновка! Назовут же, «Гигант», «Прогресс». Была Малиновка — всем ясно было, теперь вот гадай, что за «Гигант». Что это они опять? Воодушевляются каждую осень, а как февраль наступил, скот кормить нечем, солому мерзлую в полях из-под снега выковыривают, на фермы возят. А от соломы надоев не жди.

В центральной газете много писали о том, как за океаном готовятся к войне. Сложив газеты, Тимофей Гаврилович стал думать об этом, как задумывался всякий раз, когда читал такую информацию. Вот еще нужда есть — воевать. А чего б не жить в мире?

— До нас не долетит, — смеялся Витька. — А если и упадет какая, то в болоте утонет, не взорвется. Не пугайся, Гаврилыч, живы будем.

Они всегда разговаривали с Витькой — и на работе, и дома. Обо всем. Витька — грамотный парень, десятилетку закончил, а в армии — школу сержантов. Газет и журналов выписал в этом году на сорок рублей. Что интересного вычитает, Тимофею Гавриловичу покажет, заставит прочесть, после поговорят, обсудят, как и что.

— Ой, Вить, — Тимофей Гаврилович сокрушенно качал головой, — ты вот молодой, а я ведь все своими глазами видел. Навоевался. Не приведи господь еще такого. Как говорится, любую беду отведу, а эту… Ой, ой, ой! Чего только не придумали, чего только не понаделали.

— Сейчас четыре года ждать бабам не придется, — хмыкнул Витька. — За неделю закончат дела. Одной штуки на всю область хватит. Грохнется — и все в пепел. И двор скотный. Пропали наши труды…

Смех смехом, но и страх сосет. Своей смертью помереть не дадут. Года не проходит, чтоб где-нибудь да не воевали. Делят что-то — поделить не могут никак. И нам опять грозят. Чем-то надобно защищаться А чем? Только трудом своим, так понимал Тимофей Гаврилович, только трудом. Втройне нужно работать.

Выключив свет и повернувшись спиной к стене, положив поудобнее натруженную руку, Тимофей Гаврилович уже в полудреме додумывал, теряя и едва находя мысль.

— Все ничего… Двор будет… Зиму переживем… Ничего… Только бы вот… войны… не было…

Так и заснул с этой думой.

ПОДСОЛНУХИ

Лето закончилось, уступая время осени, стоял сентябрь в первой половине своей, после дождливого июля распогодилось, и через весь август, последний летний месяц, один за другим, не меняясь, пошли в осень сухие, ясные, с высоким сине-блеклым небом дни. Темнело уже в восьмом часу, ночи держались прохладные, звездные, с туманом над речкой и низинами, с восходом туман рассеивался, опадал на землю росой, новый день начинался солнечный и теплый. Паутина плыла блескучая, цепляясь за колья городьбы. И далеко видно было окрест.

С сенокосом Терехины управились вовремя, и теперь оставалась одна лишь забота — выкопать посуху картошку, снять капусту, а потом можно и октябрь встречать с дождями, если пойдут дожди, но случалось, что и октябрь разгуливался до самых последних дней своих, до заморозков, пока на гулкую, скованную, с полегшей заиндевелой травой землю не выпадал снег и начиналась зима. Но такое редко бывало, чтоб октябрь да погожий.

Огород еще, правда, заботил. Но картошку, сколько помнит себя Алена, никогда не начинали копать раньше двадцатого числа — так уж повелось исстари, капусту рубить-солить и того позже, чеснок-лук, морковку, свеклу она уже убирала по местам, и сейчас до картошки оставалось у Алены несколько долгих, томительных в незанятости дней. Ну не то чтоб совсем уж не занятых, работа, конечно, была — обычная ежедневная работа в избе, на дворе около скота. В крестьянской жизни не получалось такого, чтобы день, даже и годовой праздник, перекатывался без единого заделья, но поскольку работа эта была привычной до бездумья, ее и за труд не считали. А вот ежели кроме домашней еще в огороде или в поле от светла до сумерек поломаешь спину, тогда — поработал. Так чаще всего и бывало, что в привычку всем, а уж от прямого безделья, говорили бабы, кто не лодырь, то устанет сильнее, чем копая картошку или на сенокосе.

Алена проснулась рано, на рассвете, хотя осенний рассвет не летний, когда в шесть уже голоса по деревне,