Шестой моряк - Евгений Филенко

«Мордой в говно, — передразнил его я. — И ты, Эруэменос, поверь мне: бог слишком близорук, чтобы различать вас по говору, цвету глаз или форме носа. Он видит лишь поступки, и лишь тогда, когда у него есть время на вас, мелкие людишки».

«Снова за свое, да? — нахмурился Гарод. — Снова будешь врать, что видел бога, как нас, что видел рождение и гибель великих царств?»

«Нет, не буду. Этой ночью пускай врет кто-нибудь другой. Да вот хотя бы ты, филистимлянин... не расслышал, как твое имя?»

«Малхос», — пробурчал он.

«Что у тебя с ухом?» — спросил Лев Рыкающий.

Человек, назвавшийся филистимлянином Малхосом, молчал, зажав в ладонях чашку с вином, словно ничтожную вещицу, не имеющую цены. Давненько я не видел, чтобы кто-то настолько был не расположен к беседе в теплой компании у костра! Слова приходилось выдергивать из него, как занозы из босой подошвы.

«Они хотели его забрать. Мне сказано было — стой в сторонке, прикинься кустом, после будешь свидетельствовать на суде».

«Кто — они? Кого забрать? Какой еще суд?»

Эруэменоса, между тем, развезло не на шутку, он спал сидя на корточках, изредка, впрочем, просыпаясь, поводя вокруг мутным взором — затем только, чтобы в очередной раз поинтересоваться: «А что у тебя с ухом?..»

Малхос упорно пропускал мимо единственного здорового уха уточняющие вопросы и гнул свое:

«Он спрашивает: ищете кого-то, братья? Они сказали — тебя ищем, идем, тебя ждут. Он говорит: а чего с оружием пришли, как на дикого зверя? А они ему: так, мол, полагается. А он им: учи вас, учи, а всё как чечевица о стену... ну, идем, что с вами поделать. И пошел, а они остальным говорят: вы тоже. А он отвечает: этих не трожьте, они здесь по случаю, вы меня искали — вы меня нашли, мое слово, с меня и спрос. Они постояли, порассуждали промеж собой. Ладно, говорят, про остальных уговору не было, пускай идут куда хотят, а ты давай с нами. И пошли себе, и пошли...»

По всему было видать: рассказчик из него аховый, как из шакальего хвоста сито, эти бесконечные «он... они...», без имен, без орнаментов...

«А ты что?» — спросил я, в рассуждении хоть как-то прояснить суть его унылой истории.

«А я что... Стоял, как велено было. А все ушли. Я и спрашиваю тех, кто остался: мне-то что теперь делать? А они говорят, ты кто таков есть? Я говорю: Малхос, писарь машиаха. Зачем стоишь тут, смотришь и слушаешь? Велено мне было стоять и слушать, а после свидетельствовать. А один из них: ах, слушать? Поглядим, много ли ты услышишь, когда останешься без ушей! И — меня секачом своим по уху...»

«Ах, сволочь! — не удержался Гарод. — Разве ж так можно с живыми людьми?! Помнишь ли, как звать этого лиходея? Имею намерение с ним потолковать, просто убедиться, что и предо мной и моим ножом он будет так же проворен во владении оружием, как пред тобой, безоружным...»

«Не тверд я в имени его, — пробормотал Малхос. — То ли Симон, то ли Петр... Помню, один из них закричал: ты чего, Симон, вовсе разума лишился, на крест захотел, ну-ка убери чиркун!.. А другой: не начинай, Петр, коли не можешь закончить, чего ему уши стричь, ставь на перо — и закопаем втихаря, зачем нам свидетели? Тот, который Симон... или Петр... секач свой опустил, смотрит, как я корчусь, и говорит: ничего он не докажет. Не стану я убивать, душу свою губить. Да и кто он таков, а кто мы? Писаному поверят, а слова один лишь ветер носит. Если и напишем когда-то об этом — а мы напишем, быть по сему! — то читающий да прочтет, что, мол, лишился некий Малхос своего уха, но исцелен был чудесным обра зом. А ему это будет знак, чтобы держал язык на замке, не то одним ухом не отделается, а лишится всего, что висит и при ходьбе бряцает...»

«А что у тебя с ухом?» — спросил Лев Рыкающий и снова уснул.

«Нет у меня уха, — сказал филистимлянин уныло. — Не приросло, как видите. Эти постояли еще, посмеялись над моей бедой, и ушли. А я похоронил свое ухо в земле под смоковницей, обвязал голову тряпкой и тоже ушел».

«Но что сталось с человеком, из-за которого с тобой обошлись так несправедливо? — спросил Гарод. — Стоило ли твое увечье его свободы?»

«Не знаю, — отвечал Малхос равнодушно. — Очень машиах был зол, так что, думаю, распяли его как мятежника».

«Слыхал я эту историю», — сказал я.

«И я слыхал, — подтвердил Гарод. — Только, помнится, не мятежник то был, а целитель, или чародей. Ну да бог с ним... Ты-то как здесь оказался, бедолага?»

«Прогнали. Как собаку со двора. Дали денег, дали еды. Сказали: иди куда хочешь, но чтоб ни в синедрионе, ни подле синедриона, нигде на улицах Йерушалаима тебя не видели. Пройдет ночь, настанет утро, а ты будешь в Йерушалаиме — убьют. И тело никто не найдет».

«Похоже, и вправду свершилось какое-то неслыханное злодейство, — заметил Гарод. — Странно только, что ты дважды избежал смерти, увидев и услышав то, что не твоим глазам и не твоим ушам предназначалось».

«Немного я видел, а того меньше слышал», — сказал Малхос угрюмо.

«Добрый же из тебя свидетель, — засмеялся Гарод. — Сова на ветке была бы полезнее!»

«Узнай же, филистимлянин, — сказал я, — что многие, а то и все, кто был с тобой в том месте и в тот час, скоро захотят забыть о содеянном. Объявят, что были далеко отсюда, и ни о чем-де не ведали ни сном ни духом. А если и были, то не так все происходило, как возводят на них напраслину. Такое случалось, и еще случится не раз, когда в одном месте сойдутся великий грех, великий стыд и великая кровь. Ты видел беззаконие одних и малодушие других. Но первые будут утверждать, что исполняли приказ, а вторые — что явили чудеса мужества и веры. Ты бесценный свидетель, Малхос. Поэтому никто тебя не убьет, ибо каждому нужно твое слово против другого, когда придут и спросят. Ты даже не свидетель — ты оружие правой руки против левой».

«Слишком мудрены твои слова для моего понимания», — промолвил он, уже несколько опьянев и успокоившись.

«Да, клянусь восьмью гефсиманскими оливами, в этом нет ему равных!» — воскликнул Гарод и хлопнул меня по спине так, что я едва не выронил свою чашку.

«Не видел я крови, — сказал Малхос. — Не понял я, в чем грех. А вот стыд пожирает меня изнутри, как изжога. Не мужчина я, а женщина, что позволил сотворить надо мной такое, что стерпел насмешку и надругательство, что не перегрыз горло тому, кто решил, будто есть во мне что-то лишнее, что можно вот так просто взять и отсечь...»

«И чего же ты хочешь, Малхос?» — спросил я.

«Отмщения хочу всем сердцем», — отвечал он.

«А кому ты хочешь отомстить?»

«Обидчику своему, за унижение. И тем, кто прочтет его писанину — если угроза написать не останется пустым сотрясением воздуха».

«Так они говорили, что напишут о случившемся, и поверят написанному крепче, нежели слову изреченному? — прищурился я. — Может быть, они и правы. Мало кто видел, но много кто прочтет... Но за чем дело стало? Напиши и ты, Малхос. Напиши прежде других. Ведь ты же грамотен, не в пример прочим. Их свидетельство против твоего. Свиток против свитка. И пускай люди рассудят, за кем правда, а за кем ложь».