Испанский смычок - Андромеда Романо-Лакс

Она как будто не позволяла себе поверить, что она с нами надолго. Каждый очередной концерт, даже самый трудный, она воспринимала как этап на пути к чему-то большему. Разумеется, вслух она об этом никогда не заговаривала. Вместе с тем она испытывала острую потребность нравиться — если не зрителям, то хотя бы нам с Аль-Серрасом.

Большинство скрипачей, которых я слышал, демонстрировали особую виртуозность и вдохновение при исполнении тонких, высоко звучащих нот, когда скрипка поет в звуковом диапазоне, недоступном ни альту, ни виолончели. Авива брала высокие ноты мощно и решительно, что производило потрясающий эффект. Но весь блеск своего мастерства она показывала при исполнении нот нижнего регистра. Она наклоняла голову, закрывала глаза и буквально погружалась в музыку, сливаясь в единое целое со своим смычком. Хрупкая девушка с худощавым лицом и тонкими руками, она вся дышала неизвестно откуда взявшейся силой. Наблюдая за тем, как она играет, я поражался ее целеустремленности. Она словно преодолевала толщу холодной плотной воды, двигаясь вперед с сосредоточенным неистовством пловца, точно знающего, куда ему плыть.

Она вполне могла бы давать скрипичные концерты или исполнять сольные партии с оркестром. Но, с удовольствием посещая выступления скрипачей-солистов, сама она никогда не изъявляла желания последовать их примеру.

Однажды, во время нашего первого зимнего турне в Толедо, я пригласил Авиву на концерт Сибелиуса.

— А Хусто пойдет?

— Я достал всего два билета на соседние места, — не краснея, соврал я.

Она разочарованно вздохнула.

— Ты же его знаешь, — быстро добавил я. — Это концерт для оркестра, без главной партии для пианиста. Кроме того, разве он усидит спокойно, если сам не играет?

Авива слушала музыку, закрыв глаза и положив руки на колени. Солист исполнял виртуозные, звучанием напоминавшие флейту пассажи так мягко, что их было едва слышно на фоне оркестра. Своей игрой он словно обволакивал зал туманом, буквально гипнотизируя слушателей.

Я украдкой покосился на профиль Авивы и, осмелившись, придвинулся к ней чуть ближе. Наши плечи соприкоснулись, и я робко потянулся к ее руке. Но она не ответила на мое пожатие.

В антракте какой-то мужчина, стоявший позади нас, громко негодовал на скрипача, утверждая, что тот слишком слаб, чтобы играть с оркестром. «У меня было ощущение, что звук отключили, — жаловался он своей спутнице. — Вроде и смычок на струне, но ничего не слышно».

И он пустился в рассуждения об акустике, ценах на билеты и телосложении солиста. И тут Авива неожиданно повернулась к нему:

— Откуда вам знать, может быть, его меньше всего волновало, слышите вы его или нет. Может, он играл последние ноты для себя…

— Да что вы говорите? — нахмурился мужчина. — Исполнение никуда не годится. У меня дома есть пластинка…

— Тогда идите домой и слушайте ее, — сказала Авива и увела меня в бар, где сама заплатила за две рюмки водки, одну из которых протянула мне. Я лишь пригубил свою, когда прозвучал звонок, означавший конец антракта, и Авива, забрав у меня рюмку, опустошила ее одним глотком.

— Извини, — вздрогнул я. — Я задумался.

— Надеюсь, не об этом критике-любителе.

Нет, я думал не о нем. У меня из головы не шли ее слова о том, что солист, возможно, играл для себя. Авива сама часто, казалось, играет для себя. При этом она так выкладывалась во время выступления, что к его окончанию выглядела полностью опустошенной. Разительный контраст с Аль-Серрасом! Тот перед каждым концертом был угрюм и сосредоточен, зато, когда все было позади, становился словоохотливым и жаждал общения. Авива, напротив, выходила на сцену спокойной, но, доиграв программу, словно полностью выдыхалась и торопилась исчезнуть за кулисами. В этой ее торопливости не было ни доли рисовки, но на публику она производила вполне предсказуемое впечатление: та принималась бешено аплодировать, кричать «бис» и вызывать Авиву снова и снова.

Кроме собственно выступлений, первое наше турне запомнилось мне рядом эпизодов. Как-то я застал Аль-Серраса стоящим на коленях за кулисами. Нет, он не делал Авиве предложение (это была моя первая мысль, которая меня неприятно обожгла), он просто что-то обронил. Я чуть не налетел на него, когда выходил со сцены, и, лишь приглядевшись, обнаружил у него на ладони запонку с фальшивым бриллиантом. Меня не удивляло, когда, разговаривая с женщиной, он привстает на цыпочки — чтобы заглянуть в декольте, — но чтобы он вставал на колени! А тут я уже дважды за последние полгода наблюдал его в этой позе.

Он никогда не видел в Авиве предмет романтического почитания. Вообще-то он ко всем женщинам относился одинаково галантно: открывал перед ними дверцу автомобиля, уступал лучший столик в кафе. Но только Авива удостаивалась его искренней заботы. Он, например, мог нежным жестом убрать ей волосы со лба. Как-то раз, когда они стояли рядом на железнодорожной платформе, он большим пальцем слегка провел ей за ухом, стирая пятнышко грязи. Авива продолжала смотреть вдаль, даже не обратив внимания на его фамильярность. Возможно, он испытывал к ней братские чувства, которыми — единственный у родителей и избалованный в детстве ребенок — откровенно наслаждался. Впрочем, откуда мне было знать? Пока между ними ничего не было, но это не значило, что ничего не будет и впредь. Возможно, я проживал время, взятое у жизни взаймы.

Иногда мысли о том, что мы будем делать после концерта, отвлекали меня, и я играл хуже, чем мог. Может быть, возьмем напрокат автомобиль и поедем за город? Или пойдем в шикарный ресторан? Я надену отличный костюм, усядусь на удобный стул, стану выше ростом, буду излучать веселье и, как знать, может быть, сумею наконец затмить Аль-Серраса. Впрочем, когда наступал долгожданный вечер, все мои планы терпели неудачу. Авива с зачарованным видом внимала Аль-Серрасу, да и не только она. Даже официант, приносящий нам шампанское от поклонников, смотрел на него с обожанием, а меня не замечал. Я сидел насупившись, сунув руки в карманы пиджака, а в памяти всплывали картины раннего детства, когда мальчишкой я берег выданный мне шоколад, отказываясь к нему прикасаться.

Чего я ждал? Разве Авива не говорила сама, что должна разобраться со своим прошлым, чтобы вернуться к нормальной жизни? Я знал других женщин, похожих на нее, женщин, подобных моей матери или королеве, которых мужчины или обстоятельства не раз ставили в трудное положение. Чем больше я думал о ней, тем выше возносил ее на пьедестал, до которого даже не такому малорослому человеку, как я, было трудно дотянуться.

Если изредка я из-за Авивы играл хуже, то гораздо чаще — очень хорошо. Однажды перед исполнением «Лебедя» Сен-Санса Аль-Серрас уловил на моем лице выражение муки, не соответствующее этой романтической и широко известной вещи, и шепнул мне: «Думай о ней». Я последовал его совету. Я представил себе, как Авива перед выходом на сцену поправляет прическу, а гримерша в это время застегивает у нее на спине новое, сшитое на заказ платье. (Под настойчивым давлением Аль-Серраса она наконец-то отказалась от дешевой готовой одежды.) Я позволил смычку изобразить этот образ: тонкую талию, обнаженную шею, линию воротника и крошечные пуговки, обтянутые белой тканью. Я подвел широкое вибрато к финальной ноте и дал ей затихнуть так же изящно, как изящно показал серебряное пробуждение лебедя. По залу волнами прокатились нестихающие аплодисменты. Но гораздо больше меня обрадовал одобрительный кивок Аль-Серраса из-за откинутой крышки рояля: «Я знал, что рано или поздно ты научишься играть эту пьесу».