Зеркальный лабиринт - Софья Ролдугина

Выпив, Ефимыч наполнил еще одну рюмку. Очень уж хотелось быстрее вознестись в нежные объятия сна. А еще лучше – никогда оттуда не выскальзывать. Так бы и парил между небом и землей, смотрел вечные сновидения, наслаждался легкостью ничем не обязываемой жизни. На Любу старался не смотреть. Ощущал ее взгляд – негодующий и не понимающий… Ну, а что еще объяснять? Разве будет от этого кому-то лучше или хуже?

– Следующей весной ухожу на пенсию! – сказал Ефимыч. – Надоело, знаешь ли. Устал. Здоровье не то. Атмосфера в больнице какая-то… какая-то…

– Гнилая, – буркнула Люба. – Пап, ты третий год уходишь. Почему весной? Почему не завтра? Что тебя держит?

Ефимыч устало махнул рукой. Сладкий приступ опьянения окутал сознание, и уже не хотелось путаться в долгих объяснениях, вступать в спор или кому-то что-то доказывать.

– Разве ж ты… понимаешь?.. о чем я толкую! – выдохнул он, потянулся за кусочком сыра, потом налил себе еще одну полную рюмку.

Так разговор и заглох. Еще через какое-то время Люба с Костиком засобирались. Ефимыч, тяжело облокотившись о стол, смотрел, как обувают Лешку, потом поднялся, подошел к Любе почти вплотную, вынул из кармана две мятые пятисотки и попытался вложить дочери в ладонь. Люба одернула руку.

– Люб, ну ладно тебе… – буркнул Ефимыч, почувствовав горький привкус на губах. – Люб, не это…

– Ты меня в какое положение ставишь? – зашипела дочь, скорее расстроено, чем гневно.

– В какое? Никто ж не знает наверняка.

– Зато я буду знать. Тебе этого мало? Как я людям в глаза смотреть буду?

– А хотя бы и никак. Не все ли равно?

– Мне – нет. Ты на смерти людей деньги зарабатываешь, а я не хочу на эти деньги даже смотреть!

Ефимыч выдохнул еще раз, тяжело, с хрипом. Посмотрел на топчущегося у дверей Лешку.

– Ну, ему хоть, на одежду что ли?

– Пап. Хватает ему на одежду. Живи в свое удовольствие, раз уж… взялся.

Ефимыч совсем сник, несколько секунд мял в руках купюры, потом вздохнул и пошел обратно в зал. Когда входная дверь хлопнула, щелкнув замком, Ефимыч наполнил рюмку настойкой и залпом ее опустошил. На душе как будто черти скребли.

Вчерашней ночью прошел август, и с утра осень вступила в свои права – подул холодный ветер, поползли серые тучи, а солнце как будто и не грело, а висело на небе просто так, для вида.

Ефимыч впервые за несколько месяцев надел рубашку с длинными рукавами и на работе сидел с закрытыми окнами, в ожидании дождя.

Дождь не пошел, но все равно настроение было вялое, как давно забытое на подоконнике яблоко.

Ефимыч сидел в третьем кабинете от входа. Компьютеры Ефимыч не уважал, хотя несколько лет назад их поставили за счет государства и обещали провести интернет, плюс совершить какие-то непонятные манипуляции, чтобы облегчить работу всем существующим экспертам. Пока интернета не было, Ефимыч включал компьютер исключительно для того, чтобы заполнить бланк отчета, распечатать его и подшить. А в остальном обходился старенькой печатной машинкой «Беларусь». Ефимыч любил тяжелый стук клавиш, звон пружин, звук продвигающейся по валику бумаги. В процессе набора текста сквозила жизнь, недоступная холодному и беззвучному печатанию на клавиатуре.

В начале коридора, в кабинете под номером «1» сидел Юрий Владимирович, патологоанатом. По утрам он включал крохотное хриплое радио и садился за разбор документов. Юрий Владимирович славился тем, что писал фельетоны и сатиристические стишки в газету областного масштаба, и даже зарабатывал на этом небольшие деньги. Еще он третий год составлял на Ефимыча кляузы в областное управление, но поскольку составлены они были художественным, ярким языком с обилием метафор, гипербол и эпитетов, то никто к ним серьезно не относился.

Во втором кабинете, если идти дальше по коридору (укрытому белым кафелем от пола и до потолка), сидели две медсестры – Таня и Оля – молоденькие, живенькие сплетницы, толку от которых было немного. Таня и Оля весь день ели пирожки, шоколадки, конфеты, запивали какао или чаем и постоянно бегали курить. В перерывах между сплетнями, медсестры помогали Ефимычу в работе – в основном, правда, наблюдали за вскрытиями. Ефимыч считал, что медсестер давно пора было уволить или перевести, но никак не решался написать заявление.

Работник морга, молодой алкоголик Серафим, появлялся ближе к обеду, выкуривал на заднем дворе сигарету и потом принимался за дело: вычищал секционный стол, готовил тело к похоронам. Если Серафим был с похмелья – процедура вызывала в нем отвращение, вплоть до позывов рвоты. Если же, наоборот, Серафим только что влил в себя пару стопок горячительного, то относился к работе с любовью, не торопился и заканчивал тогда, когда был полностью уверен в конечном результате.

Впрочем, работы у него было немного: один-два человека в неделю. Это Серафима расстраивало, поскольку основным своим заработком он считал подаяния от родственников умершего (те, почему-то, считали своим долгом кинуть копеечку в протянутую Серафимом ладонь, будто надеялись, что этот молодой алкоголик поспособствует хорошей жизни умершего на небесах). Свой оклад в пять тысяч рублей Серафим обычно пропивал сразу же.

Некоторые люди, ввиду своей черной судьбы, кармы, обычной невезучести (нужное подчеркнуть) умирали и после обеда, мало того – требовали немедленного к себе внимания. Вернее, требовали их родственники и знакомые. На этот случай у Ефимыча был прейскурант цен на услуги во внерабочее время. Если Серафим дополнительному заработку только радовался, то Ефимыча послеобеденные вскрытия расстраивали. Он не любил брать с людей денег. На это было две причины. Первая – Ефимыч попросту стыдился, и вторая – люди его ненавидели. Давать деньги «придворному» Серафиму, который и кровь смывает, и в костюм родственника оденет – это одно. А платить за то, что необходимо совершить вскрытие в четыре, скажем, часа вечера – это совсем другое. Многие не понимали, что такое – ведение бизнеса в современном капиталистическом мире. Одни грозились обратиться в суд, требовали справедливости и законности. Другие давили на жалость и уговаривали. Третьи снисходительно протягивали купюры. Ефимыч старался ни на что не обращать внимания. Работа есть работа. И выбивал чек.

После обеда, собравшись домой, Ефимыч долго бродил вокруг здания морга, собирал спелые грецкие орехи, счищал гниющую кожуру и складывал их в пакет. Он размышлял о том, как по вечерам будет садиться перед телевизором с ножом и орехами, чистить их и складывать зернышки в трехлитровую банку, пока не наполнит до краев. Чищеные грецкие орехи, говорят, отпугивали моль и были очень полезны для мозга.

Набрав полный пакет, Ефимыч пошел домой.

Идти было минут двадцать – пройдя половину пути, Ефимыч увидел черный тонированный автомобиль, иномарку, несшийся по трассе с невероятной скоростью. Машины подешевле старались вильнуть в сторону, опасливо жались к бортам.

Внезапно автомобиль вильнул, пересек сплошную и затормозил напротив Ефимыча, взвизгнув шинами. Ефимыч тоже остановился. Задняя дверца распахнулась. Из глубин салона донесся голос Прохорова: