Тяжелый свет Куртейна. Зеленый. Том 1 - Макс Фрай

Наконец седой широкоплечий мужчина говорит, как положено местному жителю, по-литовски, и одновременно его прекрасная суть вторит своей иллюзорной оболочке на хэйском наречии, широко распространенном среди высших духов диалекте вечного пред-языка:

– Теперь не больно, спасибо.

Эна кивает. И отвечает на том же хэйском наречии, очень удобном и емком:

– Твое навсегда.

Если бы они говорили на человеческом языке, Эна сейчас бы многословно ему объясняла: никому не должно быть больно вечно, во всех временах. Ты – это ты, понимаю, тебе совсем без боли нельзя, однако теперь можешь давать себе передышку. Когда сам захочешь, в любой момент, достаточно вспомнить, как я на тебя смотрела, и боль покинет тебя.

То есть Эна совсем иначе сказала бы, но по смыслу – примерно так. А на хэйском наречии весь этот смысл распрекрасно умещается в короткое двусложное слово, которое в пересказе звучит как «твое навсегда», но это, конечно, неточно. И не может быть точно – просто в силу принципиального отличия всех человеческих от вечного языка.

Поэтому о чем эти двое говорили потом, пересказать не получится. Надо быть ими, чтобы их понимать. Но будем считать – и это даже немного похоже на правду, как сложенная из бумаги птица на свой живой прототип, – что седой мужчина сказал рыжей тетке: «Бездны обычно таких подарков нашему брату не делают», – а рыжая тетка ответила: «Нет никакого множества Бездн и никакого «вашего брата». И уж точно нет никакого «обычно». Есть ты и я. Прямо сейчас».

На исходе синих осенних сумерек Эна стоит на пешеходном мосту между двумя берегами широкой реки Нерис и смотрит на воду. Думает: ну и денек! Какая-то я сегодня… как же это тут называется? «Бизнес-леди», не «бизнес-леди»? А! «Деловая колбаса»!

Эна смотрит на воду, на вечернее небо, на кроны прибрежных деревьев, пламенеющие по случаю наступления октября – слава богу, хоть эти от меня не цветут! Эна не то что устала, даже в человеческом теле она вряд ли хотя бы теоретически может устать, но быть «деловой колбасой» ей уже надоело. «Лучший отдых – смена занятий, – думает Эна. – И мне пора отдыхать. Для начала, не делать ничего, что хотя бы условно считается «делом», а просто быть и молчать».

В этот момент мост, на котором стоит чрезвычайно довольная наступившей паузой Эна, вздрагивает и начинает медленно двигаться вверх по течению, как огромный тяжелый паром. Эна смеется от неожиданности – надо же, точно, как в детстве! «Но я же для этого ничего не делала, – с некоторым сомнением думает Эна. – Да точно не делала, что я, себя не знаю? Я тут ни при чем!»

– Это, – говорит у нее над ухом знакомый голос, гораздо более бодрый, чем в прошлый раз, – мой способ скакать до неба от счастья, случайно встретив тебя на улице. Прыгун из меня очень так себе. Даже если с шестом.

– Смешно получилось, – не оборачиваясь, говорит Эна. – Ты даже не представляешь насколько! Именно с этого фокуса для меня когда-то все началось.

– А у таких, как ты, бывает начало?

– Начало есть у всего. Это только конца не бывает. Все, что сумело однажды начаться, есть всегда, во всех временах. Всякая вечность состоит из бесконечного множества начал, а что некоторые из этих начал кому-то могут показаться завершениями, так это исключительно проблема интерпретаторов. Не умеешь оптимистически интерпретировать – не берись!

Некоторое время они молчат, глядя на неподвижную темную воду, по которой неторопливо движется мост.

– Справедливости ради, – наконец говорит Эна, – старт мне достался полегче, чем некоторым, вроде тебя. Человеком в том смысле, как это здесь понимают, я никогда не была. С моей нынешней точки зрения, разница несущественная, но объективно, она достаточно велика. Для простоты предлагаю считать, что я родилась в стране фей, но таких… с ограниченными возможностями.

– «Феи с ограниченными возможностями» это пять. Надо будет запомнить.

– Запоминай, – великодушно соглашается Эна. – Собственно, только и хотела сказать, что на моей изначальной родине, при всех ее несомненных достоинствах, мало кому удавалось играть в подобные игры с реальностью, а у меня получилось с первой попытки, стоило захотеть. Только у меня был не мост, а пирс. Он уплыл далеко в открытое море, оставаясь при этом на месте, но обе позиции были в равной степени правдой, как сейчас у тебя. Мне к тому времени, если пересчитывать на ваши реалии, исполнилось примерно лет пять. В общем, мало. Но воля изменить мир – неизвестно как именно, непонятно зачем, просто так, потому что я есть, и это надо отметить – во мне впервые проснулась тогда. С тех пор мне известно, что я – воля мира быть измененным. Кроме воли ничего нет.

– Воля мира быть измененным, – повторяет ее собеседник. – Надо бы мне поскорее забыть эту формулу, чтобы однажды додуматься до нее самому.

– Забывай, – соглашается Эна. – Дело хорошее. Я за тебя спокойна, додумаешься как-нибудь. А пока давай, тормози понемногу. Причаливай. А то с таким пассажиром хрен знает куда уплывешь. Ты-то ладно, что тебе сделается. Но с мостом неудобно получится. Будь ты хоть сто раз местным духом-хранителем, нельзя отбирать у города мост!

Мост, напоследок подпрыгнув на волнах, как рыбацкая лодка в шторм, замирает на месте, а река, спохватившись – чем я тут вообще занимаюсь? о чем задумалась? заснула, что ли? – снова течет.

Эна наконец оборачивается, поправляет очки, но пока не снимает, еще не время, потом. И говорит, как ни в чем не бывало:

– Привет. Отлично выглядишь. А все потому, что я тебе в прошлый раз уши не оторвала. Уши тебе к лицу. За это с тебя причитается. Я сегодня узнала про удивительный Немилосердный суп, ради которого некоторые искушенные в наслаждениях существа готовы идти на серьезные жертвы. До сих пор я ваш притон стороной обходила, просто из деликатности. Но теперь мое терпение лопнуло. Веди.

Проснулся поздно, в обед, зато сразу таким счастливым, хоть святых выноси; хотя выносить-то как раз нелогично, они что, наказаны? Нет уж, святых – вноси.

Впрочем, никого не внесли и не вынесли, и это, конечно, к лучшему. Человек рожден для счастливого одиночества по утрам. Тони и так-то обычно просыпается чрезвычайно довольным – и очередным новым днем, и фактом своего существования как таковым, а особенно его, существования, качеством – но сегодня это просто праздник какой-то. «Был бы прибор, замеряющий уровень счастья при пробуждении, наверняка зафиксировал бы мировой рекорд, – весело думал Тони, пока ставил на плиту кофе и сковородку. – Когда ты повар, одинокое утро – твой единственный шанс пожарить здоровенный омлет и ни с кем потом не делиться. Всегда бы так!

Ай, нет, не надо всегда, – спохватился Тони, вспомнив другие утра, когда ему приходилось делиться завтраком, и это тоже было чистое счастье, просто иного рода. – Давай через раз.

Да что ж такое со мной творится? – удивлялся Тони, жонглируя кофеваркой и сковородкой, не на публику, которой тут не было, а просто так, от избытка чувств и всего остального. От избытка себя самого. – Был бы деревом, точно сейчас зацвел бы! – смеялся Тони, отправляя в рот первый горячий кусок. – Теперь понятно, почему они иногда не в срок зацветают, хотя впереди зима, темнота, мороз».