Сибирская жуть-5. Тайга слезам не верит - Андрей Буровский

(Здесь и далее все примечания авт.)>

Допев Хорста Весселя до конца, Михалыч заорал еще что-то столь же маршевое, но уже все-таки по-русски:

Мы идем железными рядами,

На восходе солнечных лучей,

Мы идем на бой с большевиками,

За свободу Родины своей!

И эта песня многое что видела, и в ней даже был намек, что именно:

Мы идем вдоль огненных пожарищ,

По развалинам родной страны,

Приходи и ты в наш полк, товарищ,

Если любишь Родину, как мы!

Михалыч ревел, как власовец, поднимающий в атаку полк на коммунистов:

Ну так марш железными рядами!

За нашу Родину, за наш народ!

Только вера двигает горами,

Только смелость города берет!

Для полуграмотных совков эта песня была примерно то же, что русский «Хорст Вессель», а на самом деле в вермахте, мягко говоря, не приветствовали тех, кто склонен был петь эту песню. И если подумать, ясно, почему:

Мы идем, над нами флаг трехцветный,

Льется песня по родным полям,

Наш мотив подхватывают ветры,

И несут к московским куполам!

Хоть убейте, но ни в припеве, ни в этом тексте никак невозможно отыскать ни миллиграмма национал-социалистической идейности! И не отыскивали этой идейности следователи гестапо и делали организационные выводы не хуже следователей НКВД.

— Ленка, пошли мыться!

Михалыч сиял, как начищенный пятак, Лена отвечала такой же радостной улыбкой. Аполлинария кричала что-то на детском языке и махала ручками на папу. Лена отправилась в баньку, и оттуда доносилось уже не пение, а уханье и плеск воды.

Наступала ночь, тьма заливала расщелину между холмами, где приютился поселок; только на вершинах ровно-ровно, по линеечке, все сияло в солнечных лучах. Наконец-то заснули Мишка и даже уставшая, возбужденная Аполлинария. Заткнулся чисто вымытый, осипший, что-то уже слопавший Михалыч. За рекой, совсем близко, громко ухала сова, кто-то кричал тревожно и маняще.

Темнело небо, высыпали звезды — мерцающие, южные, тревожные. Снопы света падали из окон, прямо на синие метелки цветов, в палисадник.

Ночная бабочка с мохнатым толстым брюшком зависала у цветка, бешено лупила крылышками, удерживая у цветка толстое мохнатое тельце. Днем к этому цветку сновали пчелы, а к пчелам протягивала ручки Аполлинария. Ночная бабочка зависала надолго, тянула к сердцу цветка свой длинный тонкий хоботок.

Неузнаваемый Михалыч между самогоном и салатом тихим голосом рассказывал, как в детстве на Украине, в пригородах Киева, видел много таких бабочек, в том числе «мертвую голову».

— С кем шли, куда, к каким знакомым — не помню. И спросить больше не у кого. Помню Днепр. Днепр широкий, как раз был июнь, он разлился. Звезды в нем отражались. А по ту сторону Днепра был Дарница… Меня само название чаровало: Дарница…

Лена слушала так, что сразу было видно — ей интересно, с кем шел Михалыч почти что сорок лет назад, что он видел в садике над Днепром, за тысячи километров отсюда и за десятки лет до нее.

— А вы, наверное, уже не сможете сказать, как украинцы — поляниця…

Надежда Григорьевна произнесла это и впрямь так, как русскому произнести непросто — почти все звуки совсем другие, непривычные, напевные.

— Я и не смогу… Мои родственники не говорили по-украински…

— Почему?!

— Мужицкий язык, дикий язык, знать его совершенно не нужно… Помните у Булгакова байку про китов и котов?

— Из «Белой гвардии»?

— Конечно. Вот и мои к этому так же относились. В тридцатые пошла украинизация: втюхивали «мову» куда надо и куда не надо. По этому поводу ходили анекдотики, целая куча. Вот например: Как будет стул по-украински? Пиджопник. А что это такое, переведите… Переведите, Надежда Григорьевна: «Попер самопер до мордописни»? Шо це такэ? А? Не знаете?

— Простите, но это не мова, это чушь какая-то.

— А я и не говорю, что это мова, это просто такой анекдот. Это значит: «поехал автомобиль к фотографии». Для русской интеллигенции не было никаких таких украинцев, а были малороссы — этнографическая группа русских. Они «писни гарно спивають», но уж конечно, никакой они вовсе не народ, и своего языка у них нет.

— Даже Петлюра не научил?!

— Даже Петлюра. Опять же — дикие люди, зоологические антисемиты, мужичье… Украинизацию проводили коммунисты, а мои предки были кто угодно — а только не они… И не петлюровцы. А как будет по-украински ария Ленского, знаете?

— Ну и как?

— Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин. Каково?

— Тьфу! Чепуха какая! И злая чепуха.

— Злая. Но почему предки не знали мовы, уже не надо объяснять?

— Не надо.

— Михалыч, вас так сильно беспокоит, что сын затеял искать клад?

Маралов спросил почти тихо, приглушая голос, сколько мог. Но тут сразу и всем стало ясно — пошел серьезный разговор. Вот именно тут и пошел.

— Не очень… — Михалыч тоже отвечал тихо, катая чай по железному боку кружки. — Страшно не очень, Дмитрий Сергеевич. Тут ваши дети, потому не слишком страшно (и понимай как хочешь — вежливость это или он и правда не боится, если Алешка и Андрей пошли)… Но проконтролировать имеет смысл. Потому что клад этот, само собой, мистификация, но налететь-то может кто угодно.

Михалыч поднял голову, посмотрел прямо в глаза Маралову и чуть заметно усмехнулся. И тот встретил взгляд, чуть покивав головой.

— Ну вот… А то — «отдохнуть», «отдохнуть»!!!

— Нет, я и правда отдохнуть. Дети из пещеры должны когда?

— Послезавтра уж точно.

— Ну вот и время отдыха. А Женю возьми на привады.

— А сам?

— Нет! Я купаться пойду!

Но Михалыч не пошел даже купаться, — на другой день было жарко. С десяти часов — даже очень, очень жарко, и Михалыч не мог бы дойти до глубоких заводей на Ое, со спокойной прохладной водой.

В жару Михалыч валялся в тени баньки на дворе безвольной бесформенной тушей; Лена приносила ему воды с вареньем и вела долгие беседы, сидя возле одеяла с мужем.

Лена выдерживала эту воду в трехлитровой банке в реке, чтобы ее остудить, а сам Михалыч время от времени семенил к речке, к протоку, несшемуся по камням мимо ограды Мараловых. И садился на острые камни, плюхался на дно реки. Сила удара была такой, что выплеск достигал до головы, поток бешено дробился об ухавшего, махавшего руками Михалыча. Но Михалычу этого становилось вдруг мало, он ложился на камни, на дно, и река перехлестывала через него, как через глыбу из нового оползня.