Три солдата - Джон Дос Пассос

Эндрюс не мог отвести глаз от лиц этих людей. Он переводил взгляд с одного на другого против своей воли. По временам перед ним мелькали на минуту желтые и коричневые квадраты обоев и стойка с расставленными за ней пустыми бутылками. Он попытался сосчитать бутылки: одна… две… три… – но снова, затаив дыхание, уставился в тусклые глаза Билла Хеггиса, который лежал, откинувшись на стуле, выпуская дым из ноздрей, то и дело придвигал к себе бутылку коньяку и все время тихо напевал.

Хендсом сидел, положив локти на стол и подпирая подбородок красными руками. Его лицо стало малиновым, но кожа оставалась нежной, как у женщины.

Свет в комнате становился серым. Хендсом и Билл Хеггис встали – молодой офицер с четкими чертами лица, в фуражке, сдвинутой немного набок, вошел и остановился посреди комнаты, широко расставив ноги. Эндрюс подошел к нему.

– Я в университетской команде, лейтенант. Мы находимся в Париже.

– А вас там не научили отдавать честь? – сказал офицер, смерив его взглядом с головы и до ног. – Ну-ка, ребята, научите его отдавать честь, – прибавил он медленно.

Хендсом сделал шаг по направлению к Эндрюсу и ударил его кулаком между глаз. Посыпались искры, комната закружилась, и раздался треск, когда он ударился головой о пол. Он встал на ноги. Кулак ударил его по тому же месту, ослепляя его; все три фигуры и светлый овал окна закружились. Стул с треском упал вместе с ним, и тяжелый удар по затылку вызвал временный мрак.

– Теперь довольно, оставьте его, – услышал он далекий голос в конце черного туннеля. Ему казалось, что огромная тяжесть пригибает его к земле, когда он пытался подняться, ослепленный слезами и кровью. Режущая боль точно. стрелами пронизывала его голову. На запястьях его были кандалы.

– Вставай! – прогнусавил чей-то голос.

Он встал на ноги. Слабый свет проник в его глаза сквозь потоки слез. Его лоб пылал, точно к нему прикладывали горящие угли.

– Арестант, смирно! – прогремел голос офицера. – Марш!

Эндрюс, как автомат, поднял сначала одну ногу, потом другую. Он почувствовал на своем лице прохладный воздух улицы; по сторонам его твердо шагали военные полицейские. Кошмарный голос в нем кричал и кричал.

Непокрытые мусорные ведра звякали, когда их одно за другим бросали на грузовик. Пыль и гнилостный запах окружали работавших людей. Конвойный стоял тут же, на мостовой, широко расставив ноги, опираясь на ствол ружья. Ранний туман висел низко в воздухе, скрывая верхние окна госпиталя. Из двери, за которой стояли рядами мусорные ведра, шел густой запах карболки. Когда последнее ведро было с грохотом водворено на место, четыре арестанта и конвойный взобрались на грузовик, стараясь поудобнее разместиться среди ведер, из которых выпадали куски окровавленных бинтов, зола и сгнившие остатки пищи; и грузовик загромыхал по парижским улицам, полным утреннего оживления, направляясь к мусоросжигателю.

Арестанты были без шинелей, их рубашки и панталоны были покрыты жирными и грязными пятнами, на руках у них были рваные холщовые перчатки. Конвойный, застенчивый, краснощекий юноша, заискивающе улыбался и старался удержать равновесие, когда грузовик огибал угол.

– Сколько дней держат они обыкновенно молодца на этом грязном деле, Хеппи? – спросил юноша с кроткими голубыми глазами, молочным цветом лица и рыжими курчавыми волосами.

– Черт меня побери, если я знаю, Малыш. Сколько им вздумается, полагаю, – сказал сидевший с ним рядом мужчина с бычьей шеей, с лицом циркового борца и тяжелой, выдвинувшейся вперед челюстью. Посмотрев с минуту на юношу, он изобразил на лице изумление и с усмешкой продолжал: – Скажи, младенец, какого черта ты очутился здесь? Тебя, видно, выкрали из люльки, чтобы послать сюда? Так, что ли, Малыш?

– Я украл «форд»! – весело возразил юнец.

– На кой черт?

– Продал его за пятьсот франков.

Хеппи засмеялся и схватился за ведро с золой, которое собиралось вывалиться из подпрыгивавшего грузовика.

– Как тебе это нравится, конвойный? Недурно пущено, а?

Конвойный хихикнул.

– Меня не послали в Ливенуортс, потому что я был очень молод, – спокойно продолжал юноша.

– А сколько тебе лет, Малыш? – спросил Эндрюс, сидевший, прислонясь к сиденью шофера.

– Семнадцать, – сказал мальчик, вспыхнув и опуская глаза.

– Ему, видно, пришлось лгать, как нехристю, чтобы попасть в эту проклятую армию, – прогудел низкий бас шофера, изогнувшегося, чтобы сплюнуть табачную слюну.

Шофер вдруг затормозил. Мусорные ведра звякнули, ударившись одно о другое.

Шофер излил свое негодование в целом потоке ругательств.

– Черт бы побрал этих сонных ротозеев, этих детенышей, этих французских ублюдков! Никогда, проклятые, не сойдут с дороги!

– Я думаю, было бы не худо сломать себе ногу или что-нибудь вроде этого? Как ты на счет этого думаешь, Моща? – спросил пониженным тоном четвертый арестант.

– Нужно что-нибудь посерьезнее, чем сломанная нога, чтобы избавиться от дисциплинарного батальона, Гогенбек. Правда, конвойный? – сказал Хеппи.

Грузовик затарахтел дальше, затуманивая воздух пылью от золы и наполняя его зловонием отбросов. Эндрюс сразу заметил, что они едут по набережной. Нотр-Дам стоял весь розовый в туманном свете утра, цвета сирени в полном цвету. С минуту он глядел пристально на собор, а потом отвернулся. Он чувствовал себя далеким от этого, как человек, глядящий на звезды из колодца.

– Мой товарищ попал в Ливенуортс на пять лет, – сказал юноша, после того как они некоторое время сидели молча, прислушиваясь к звяканью ведер.

– Помогал тебе красть «форд», а? – спросил Хеппи.

– «Форд» – пустяки! Он продал поезд с амуницией. Он был железнодорожником. Но он был масоном, оттого и отделался только пятью годами.

– Я думаю, пять лет в Ливенуортсе – порядочная порция для всякого, – пробормотал Гогенбек, хмурясь.

Это был широкоплечий, смуглый человек, работавший всегда с низко опущенной головой.

– Мы не сталкивались с ним, пока не попали оба в Париж. Мы здорово кутнули там вместе в «Олимпии». Там-то они нас и подцепили. Посадили в Бастилию. Был кто из вас в Бастилии?

– Я был, – сказал Гогенбек.

– Не шутка, а?

– Боже мой! – воскликнул Гогенбек.

Лицо его побагровело от злости. Он отвернулся и стал смотреть на штатских, проворно сновавших по улицам в это раннее утро; на лакеев с засученными рукавами, мывших столы в кафе; на женщин, которые везли ручные тележки, наполненные разноцветными овощами.

– Я думаю, ни один из них не испытал того, что испытали мы, молодчики, – сказал Хеппи. – Лучше было бы, если бы война продолжалась, на мой взгляд. Они швырнули бы нас в траншеи. Это не так унизительно.