Без гнева и пристрастия - Анатолий Степанов

Сырцов все понял как надо и легким движением головы обозначил: выходи незаметно для разговора. Сделать это было нетрудно. Изобразив на лице деловую озабоченность, Константин, беспрерывно повторяя: «Пардон! Пардон!» — пробрался сквозь рой избранных, прошел за фоновое полотнище и спустился по дощатой лесенке на землю. Сырцова нигде не было. Ларцев метался среди спецавтомобилей, аудиоаппаратуры, телевизионных партикаблей, пока его не остановил насмешливый голос сзади:

— Невтерпеж? Так в сортир хочется?

— Жорка! — успокоился Ларцев.

— Быстренько, не то засекут. Что у тебя?

— Специально расширенная щель в полу перед микрофонами.

— Ширина и длина? — стремительно спросил Сырцов.

— Ширина 5–6 сантиметров, длина чуть более полуметра.

— Сброс, — все понял Сырцов, а Ларцев ничего не понял.

— Какой еще сброс?

— Кому-то из вашего президиума в определенный момент надо будет от чего-то избавиться. Вот это чего-то и незаметно бросят в твою щель.

— Жорка, что же мне-то делать?

— Нахально держаться у этой щели. Вроде и ты хочешь быть рядом с главными. И присматривай за всеми.

— А что потом?

— А что будет потом, я тебе сегодня вечером расскажу. Все. Теперь мотай наверх.

Когда Константин вышел на сцену, у микрофонов уже стояла многолетняя царица и хозяйка эстрады, признанная игуменья попсового монастыря Анна. Щелкнула наманикюренным ярким ногтем по мелкорешетчатой головке (звук щелчка прокатился по полю), улыбнулась на все тридцать два зуба, обернулась и незаметно подмигнула сгрудившимся за спиной.

— Друзья! — обратилась она к пятидесятитысячной когорте решительных сторонников правого дела. — Говорунья я никакая. Главное в моей жизни — петь. Петь для вас, петь для себя, петь о вас, петь о себе. Но сегодня, на девятый день после смерти нашего генерала, мне, да, я думаю, и вам не до песен. Для меня сегодняшнее наше вече — момент истины. Сегодня мы все вместе должны решить, что нам делать в ближайшем будущем. Мы обязаны определить наши задачи, обозначить наши цели уже без нашего генерала. — Анна точно отсчитала паузу и с доверительной теплотой добавила: — Но с нашим полковником. Я хочу, чтобы сказал несколько слов наш новый лидер — Герой России полковник Василий Корнаков! — И уже совсем интимно, как бы обращаясь только к Корнакову, но так, чтобы через репродукторы слышно было всей площади, попросила: — Выручай меня, Вася.

Все они стояли за ее спиной: Корнаков, Гордеев, Веремеев, Евсеев, Илья Воскресенский и примкнувший к ним Константин Ларцев. Василий подошел к микрофонам. К нему неназойливо придвинулся Веремеев, своим боком и малозаметным щитком прикрывая его с левой стороны. В светлом, почти белом пиджаке, в ярко-синей рубашке с распахнутым воротом, по-военному подобранный и красивый, Корнаков начал речь:

— Мы соединились в одну партию для того, чтобы создавать молодую Россию без партийных кавычек. Создавать, а не разрушать. А сейчас я боюсь только одного: как бы ненависть неизвестно к кому, а следовательно, и ко всем и ко всему, и неконтролируемая ярость присоединившихся к нам, вызванная подлым выстрелом в Алексея, не привели наше движение к тупику. Его я вижу в бесцельной борьбе с мифическим общим врагом и ликующем сокрушении неведомых преград. Я боюсь смуты, которая может превратить нас в неуправляемое стадо бизонов, безумным и бесцельным бегом сметающее на своем пути истинные человеческие ценности…

Выстрел услышали все на площади, хотя он был и не очень громок. Корнаков попытался поднять руку к четвертому своему ребру, к верхнему карманчику белого пиджака, на котором вдруг стала расцветать алая розочка. Но не успел: подогнулись колени, и он рухнул на дощатый настил. Веремеев кинулся было к нему но, в мгновение поняв, что здесь могут помочь только медики, рванулся на защиту Гордеева. Он только успел выставить свой малоспасительный щиток, как раздался второй выстрел. Но он успел слегка оттолкнуть Ивана вправо, и тот, чуть пошатнувшись, прижал рукой нечто невидимое на левом боку. Веремеев обнял его, закрывая от толпы, от телекамер, от неведомого стрелка.

Но Гордеев нечеловеческими усилиями вырвался из его рук и на неверных ногах шагнул к микрофонам. Под пальцами руки, прижимавшей бок, кровило. Уже выли сирены «скорой помощи», уже мчались к ним санитары с носилками, на которых лежал неподвижный Корнаков, уже поднялся на трибуну спецназ со щитами, но голос Гордеева, срывающийся от слабости, боли и гнева, через микрофон летел к толпе:

— Нас убивают по отдельности… — Правой рукой держась за стойку микрофона, Иван окровавленной левой сделал широкий объединяющий жест, жест взаимного братства со всеми пятьюдесятью тысячами. — Но всех не убить! Василий только что говорил нам о созидании, как о главном смысле нашей борьбы. Но мы все сегодня убедились, что созидания не может быть без разрушения явных и тайных преград, которые стоят на нашем пути… — Его сильно качнуло, и он опять прижал левой рукой простреленный бок. — Разрушить эти преграды, взять их замаскированные крепости, из амбразур которых скоро полетят не только пули, но и ядовитые стрелы — стрелы предательства, стрелы клеветы…

Микрофонный стержень еще помогал ему стоять, но и правая рука стала слабеть. Он медленно опускался на пол.

Сначала глухо и вразнобой, а затем все ритмичнее и отчетливее огромное поле единогласно и зловеще заговорило скандированием:

— Гор-де-ев! Гор-де-ев!! Гор-де-ев!!!

Наконец-то Ивана подхватили под руки и повели к кулисе, от которой уже бежали навстречу трое в белых халатах.

…Под рев толпы сквозь пятисантиметровую щель на помятую траву эстрадного подполья, присыпанную опилками и стружками, бесшумно скользнул некий предмет. Не подпрыгнул, не отпрыгнул — тяжелый. Сырцов протянул руку и больше ощупал, чем рассмотрел его: в подполье царила плотная сумеречность. Но ознакомиться как следует с гибридом пистолета и обреза ему не удалось. Там, наверху, со всех сторон гремело бесконечное: «Гордеев, Гордеев, Гордеев!» Глаза, пообвыкшие к сумеркам, сразу же отметили на мгновение появившееся светлое пятно от слегка приподнятого куска матерчатой занавески, скрывающей низ эстрады. Пятно исчезло, но возникла почти невидимая тень, которая приближалась, превращаясь в силуэт. Силуэт шел по единственному здесь ориентиру: светящаяся щель в потолке. Сырцов неслышно откатился в сторону, извлек из сбруи свой «баярд» и ровным нормальным голосом распорядился:

— Дуру на землю, а руки за голову.

Силуэт шумно развернулся на голос (Сырцов успел сделать еще три оборота) и трижды выпалил по месту, откуда принеслись страшные слова. Через глушитель, стервец. Ничего не оставалось делать, и Сырцову пришлось стрелять дважды, целясь по смутным ногам. Тоже через глушитель. Силуэт исчез, потому что человек упал. Сырцов завернул огнестрельное ноу-хау, выпавшее из щели, в носовой платок, засунул в карман куртки и тремя прыжками вправо, влево, вправо — добрался до лежавшего человека. Человек не смог дотянуться до своего пистолета — тот отлетел метра на два.