Система экономических противоречий, или философия нищеты. Том 1 - Пьер Жозеф Прудон

монополия, как и конкуренция, становится антиобщественной и катастрофической: как это? — Посредством злоупотреблений, отвечают экономисты. И именно для определения и пресечения злоупотреблений монополии применяются магистраты; для того, чтобы осудить это, новая школа экономистов стремится к славе.

Мы покажем, что так называемые злоупотребления монополией являются лишь следствием развития, в отрицательном смысле, легальной монополии; что они не могут быть отделены от своего принципа без разрушения этого принципа; следовательно, они недоступны для закона, и любая репрессия в этом отношении является произвольной и несправедливой. В виду того, что монополия, — основополагающий принцип общества и условие богатства, является в то же время и в той же степени принципом ограбления и пауперизма; что чем больше пользы она производит, тем больше плохого от нее происходит; что без нее прогресс останавливается, а с ней труд обездвиживается и цивилизация исчезает.

§ I. Необходимость монополии

Таким образом, монополия — это роковой термин конкуренции, порожденный ее непрерывным отрицанием самой себя: эта генерация (возникновение) монополии уже является оправданием. Потому что, поскольку конкуренция присуща обществу так же, как движение живым существам, монополия, которая следует за ней, которая является ее целью и концом, и без которой конкуренция не была бы принята, монополия есть и будет оставаться законной так долго, пока будет существовать конкуренция, так же долго, как механические процессы и промышленные комбинации, так долго, наконец, как долго разделение труда и образование стоимости будут оставаться необходимыми и законными.

Монополия является формой общественного владения, за границами которой нет труда, нет продукта, нет обмена, нет богатства. Владение землей является монополией; каждая промышленная утопия стремится к созданию монополии, и то же самое следует сказать о других функциях

Следовательно, одним лишь фактом логической генерации монополия оправдана. Однако это оправдание может показаться незначительным и приведет лишь к более энергичному отказу от конкуренции, если монополия, в свою очередь, не сможет возникнуть сама по себе и в качестве принципа.

В предыдущих главах мы видели, что разделение труда — это спецификация работника, рассматриваемая прежде всего как продукт интеллекта; что создание машин и организация цеха выражают его свободу: и что через конкуренцию человек или разумная свобода вступают в действие. Значит, монополия является выражением победоносной свободы, ценой борьбы, прославлением гения; это самый сильный стимулятор всего прогресса, достигнутого с начала мира, до такой степени, что, как мы говорили ранее, общество, которое не может существовать вместе с ней, не было бы создано без нее.

Откуда же тогда возникает в монополии эта исключительная добродетель, из-за которой этимология слова и вульгарный аспект вещи так далеки от того, чтобы дать нам идею?

Монополия по сути — это самодержавие человека над самим собой: это диктаторское право, предоставленное природой любому производителю, — использовать свои способности по своему усмотрению, способствовать расцвету его мысли в любом направлении, которое он предпочитает, теоретизировать по такой специальности, какая ему нравится, всеми возможными средствами, независимо распоряжаться инструментами, которые он создал, и капиталом, накопленным его сбережениями, для такого предприятия, которое, как он считает, сможет избежать рисков, и при условии единоличного наслаждения плодами открытий и прибылью предприятия.

Это право настолько сильно выражает сущность свободы, что отрицание этого наносит увечья человеку в его теле, в его душе и в использовании его способностей, и что общество, которое развивается только благодаря свободному развитию индивидуумов, если оно мешает первопроходцам, приходит к остановке на пути своего развития.

Пришло время посредством фактов сформировать тело для всех этих идей.

Я знаю местечко, где с незапамятных времен не было дорог ни для расчистки земель, ни для внешних коммуникаций. В течение трех четвертей года любой импорт или экспорт товаров был невозможен; барьер из грязи и болот защищал как от любого пришествия извне, так и от любой вылазки наружу жителей священной деревни. Шести лошадей в хорошую погоду едва хватало, чтобы исполнять нагрузку одной клячи, идущей шагом по нормальной дороге. Мэр этого места решил, несмотря на совет жителей, проложить путь по его территории. Долгое время над ним издевались, его проклинали, ненавидели. Мы еще должны учесть до окончания его пути: что заставляло его потратить деньги коммуны, время фермеров на благоустройство, перевозки и прочее? Это для удовлетворения своей гордости г-н мэр хотел за счет бедных фермеров открыть такой красивый проспект для друзей местечка, которые приедут в гости!… Несмотря на все, дорога была проложена, и крестьяне аплодировали! Какое отличие! — говорили они: раньше мы брали восемь лошадей, чтобы отвезти тридцать мешков на рынок, и мы оставались на три дня; теперь мы уезжаем утром на двух лошадях, а вечером возвращаемся. — Но во всех этих речах отсутствовало упоминание мэра. Поскольку это событие доказало его правоту, о нем перестали говорить: я даже уверен, что большинство из них были против него.

Этот мэр вел себя, как Аристид[197]. Предположим, что, устав от абсурдных выкриков, он должен был бы по принципу, предложенному его гражданами, соорудить дорогу за свой счет при условии, что ему бы потом выплачивали в течение пятидесяти лет дорожную пошлину, причем каждый, как в прошлом, продолжал бы пользоваться правом ездить по полям: в чем бы эта сделка была мошеннической?

Вот история общества и монополистов.

Не каждый может подарить своим согражданам дорогу или машину: как правило, изобретатель, исчерпав свое здоровье и добро, ждет награды. Откажитесь, еще и высмеивая их, от Аркрайта[198], Ватта[199], Жаккара[200], от преимуществ их открытий; они закроются для работы и, возможно, унесут свои секреты в могилу. Откажите поселенцам во владении землей, которую они расчищают, и никто не расчистит ее.

Но, говорят, разве это настоящий закон, общественный закон, братский закон? То, что прощается примитивному сообществу, в силу необходимости является лишь временным и должно исчезнуть перед более полным пониманием прав и обязанностей человека и общества.

Я не уклоняюсь от какой-либо гипотезы: посмотрим, углубимся. Это уже большое достижение, что с момента признания противников в первый период цивилизации все не могло происходить иначе. Остается узнать, действительно ли учреждения этого периода, как говорили, являются лишь временными, или же они являются результатом законов, присущих обществу, и вечными. Значит, тезис, который я поддерживаю в данный момент, тем более сложен, что он прямо противоположен общей тенденции, и что сейчас мне придется самому его опровергнуть его же противоречием.

Поэтому я молюсь, чтобы кто-нибудь сказал мне, как можно апеллировать к принципам общительности, братства и солидарности, когда само общество отвергает любые солидарность