Кайкен - Жан-Кристоф Гранже

— Она немая от рождения.

Этот новый факт уже не слишком удивил Пассана. Наоко тоже не относилась к числу обыкновенных девушек. С ней ему никогда не было просто. Он напряг воображение и представил себе, как подруги, облаченные в доспехи из бычьей кожи, сражаются на бамбуковых мечах.

— Что еще тебе известно?

— Больше ничего. Я видел их вместе у нас дома. Они переговаривались знаками, на языке глухонемых.

— Наоко выучила язык глухонемых?

— Ну да. Ради Аюми.

Интересно, подумалось Пассану, ограничивались ли их отношения простой дружбой?

— Они были закадычными подругами, — словно прочитав его мысли, сказал Сигэру. — Очень близкими. Так дружат только в ранней юности. Клятвы на крови, обеты вечной верности и прочее в том же духе. На самом деле Аюми не глухая, так что никакой необходимости объясняться с ней знаками не было. Но Наоко предпочитала ее копировать. Благодаря языку жестов между ними возникало совершенно особенное чувство сообщничества.

У Пассана горело во рту. Ему казалось, что язык распух, как у животного, умирающего от жажды. Он потянулся к бутылочке и плеснул себе еще саке, как будто подлил масла в огонь. Алкоголь побежал по жилам.

— В каком возрасте они разошлись?

— Примерно в то время, когда Наоко стала работать моделью.

Пассан прикинул разные возможности. Зависть. Наоко предстояло объехать полмира, блистать на подиуме, иными словами, сменить амплуа наперсницы на амплуа звезды. Не исключено, что здесь был замешан мужчина… Или просто наступила усталость от слишком тесной многолетней дружбы?

Но почему тогда Наоко доверила Аюми столь щекотливое дело? Когда она призналась подруге в своем физическом недостатке? В те годы, когда они были неразлучны, или позже, когда пришла пора подыскивать суррогатную мать? Пассан склонялся в пользу первого варианта: никто, кроме Аюми, не знал тайну Наоко. Потому она и обратилась за помощью именно к ней.

— У тебя есть фотография Аюми?

— Наверное, у родителей есть. После отъезда сестры у нее в комнате осталась масса всего.

Мысль о том, что ему придется рыться в личных вещах жены, наполнила Пассана отвращением. Он опрокинул еще один стаканчик. Видимо, надо обратиться в японскую полицию. Или во французское посольство. Координаты нужного сотрудника он знал. Но официальный путь займет долгие часы, а у него не было времени разводить канитель.

Не говоря уже о том, что никто ему не поверит. Ведь доказательств у него никаких.

Он резко поднялся и пошатнулся. Закружилась голова. Три наперстка саке натощак. У него за спиной раздались смешки. Гайдзин, не умеющий пить…

Живот отозвался недовольным бурчанием. Срочно надо что-то съесть.

— Как ты думаешь, твоя мать угостит меня сэндвичем?

Темнота навалилась на город внезапно, словно подгоняемая вновь начавшимся дождем. Только теперь он не лил, а моросил, похожий на мелкую водяную пыль. Пассану казалось, он вдыхает не воздух, а влагу. Они шагали по типично японской улице: дорога без тротуаров лениво извивалась между глухих заборов, за которыми прятались невидимые дома; над проезжей частью, исписанной крупными буквами, дружелюбно склонялись деревья. Иногда на пути попадались крохотные базарчики — над скоплением самого разношерстного барахла торжественно восседала очередная «мама-сан». И провода, провода, провода… Они тянулись отовсюду, словно на город накинули паутину.

— Скажи, — заговорил Пассан, — а позже ты когда-нибудь встречался с Аюми?

— Да.

Пассан остановился и внимательно посмотрел на Сигэру, который держал над ними зонт. Капли дождя медленно скатывались по нему и падали на землю.

— Когда?

— Несколько месяцев назад. У нее тогда умер отец. Она сообщила об этом моим родителям, и мать потащила меня на кокубецу сики.

— Куда-куда?

— Это нечто вроде поминок после кремации.

Пассан помнил, что в японском языке есть еще одно слово, означающее «похороны», и что заканчивается оно на «а», но переспрашивать не стал. Лингвистические изыскания сейчас занимали его меньше всего.

— Ты разговаривал с Аюми?

— Шутишь?

Пассан впился в него взглядом. Под действием саке к японцу вновь вернулась природная беспечность, позволявшая смотреть на вещи не слишком серьезно.

— Она черкнула мне пару слов в блокноте. Задала один вопрос.

— Какой?

— «Как поживает Наоко?»

Разумеется, с ее стороны это могло быть просто проявлением вежливости. Но мог быть и вопль о помощи, выраженный с чисто японской сдержанностью. Она тосковала по своей подруге и не понимала, куда та пропала.

— В каком она была состоянии?

— Знаешь, когда хоронишь отца, тебе обычно не до веселья. Аюми — единственная дочь. Ее мать умерла при родах. Они с отцом были очень близки.

— Значит, она выглядела раздавленной горем?

— Трудно сказать. Аюми — существо непроницаемое.

В устах японца эта оценка значила много. Пассан задумался. Смерть отца вполне могла заставить дочь слететь с катушек. Или спровоцировать обострение психического заболевания, если оно в ней дремало.

— Когда были похороны?

— По-моему, в феврале.

— По-твоему или в феврале?

— В феврале.

Все сходилось. Осиротев, Аюми Ямада вспомнила, что у нее есть и другая семья — дети, которых она выносила и родила на свет. В Париж она прилетела в конце марта.

«Они мои».

— От чего умер отец Аюми? — спросил Пассан и снова зашагал вперед.

Сигэру пробормотал нечто нечленораздельное. В неясном свете фонарей черты его лица расплывались, а взгляд казался отсутствующим. На губах играла рассеянная улыбка. Да он вдрызг пьян!

— От чего он умер? — настойчиво повторил Пассан.

— Самоубийство, — чуть громче произнес собеседник.

У сыщика возникло ощущение, что он следует по дороге, отмеченной особыми вехами. Сначала кэндзюцу, затем самоубийство. Как будто неповоротливый механизм японских традиций медленно просыпался и вовлекал его в свою орбиту.

— Как именно он покончил с собой?

— Повесился.

— Расследование проводилось?

— Полагаю, да. Но безрезультатно.

Сигэру на глазах терял контроль над собой. Пассан, напротив, с каждой минутой все увереннее встраивался в привычный рабочий ритм и обретал остроту восприятия. Мысленно он реконструировал последовательность событий. Самоубийство отца. Одиночество. Немая женщина написала Наоко. Та не ответила. Тоска Аюми переросла в гнев, а затем в убийственную ярость.