Приключения Оги Марча - Сол Беллоу

Мими услыхала, что мы разговариваем, и позвала меня. Я вернулся к ее постели.

— Что ему надо? — спросила она.

— Кайо?

— Да, Кайо.

— Мы просто беседовали.

— Обо мне? Если ты хоть словом ему проболтаешься, я убью тебя! Он только и ищет доводов в свою пользу, и, будь его воля, растоптал бы меня своими толстыми ножищами!

— Ты сама не умеешь хранить свои секреты, — заметил я с притворной небрежностью. Так или иначе, огрызаться и спорить было не время, и она только смерила меня взглядом со своей кровати из гнутых металлических прутьев с шишечками.

— Я могу говорить, а ты не должен.

— Успокойся, Мими, я ничего не буду говорить.

Тем не менее на следующий день мне пришлось попросить Кайо приглядеть за Мими, поскольку я не знал, как пойдут дела, и очень волновался за нее и на работе, и вечером, ^о время ужина в дубовом зале клуба Магнусов в центре города, на встрече, которая проводилась раз в месяц. Я звонил домой, но застал только Оуэнса, а тот, когда злился — а на Мими он был зол, — начинал говорить с таким густым уэльским акцентом, пробиться к смыслу через который было невозможно, так что разговор наш обернулся лишь пустой тратой монеток. После клуба Люси захотела потанцевать, но я сослался на усталость, симулировать которую мне не пришлось, и вырвался домой.

Мими припасла для меня хорошие новости. Она сидела в моей комнате в черно-белом костюме и с черной лентой в волосах.

— Я тут пораскинула мозгами, — сказала она. — Для начала задала себе вопрос: «Есть ли способы сделать это на законных основаниях?» Способов таких не много, но они имеются. Во-первых, можно обратиться к психиатру и убедить его, что ты со сдвигом. Рождение детей сумасшедшими матерями не приветствуется. Один раз я проделала подобный фортель, избавившись таким образом от судебного преследования, и в суде сохранился протокол. Но сейчас повторять это мне неохота. Можно зайти слишком далеко и переусердствовать. Я решила

к черту эту ерунду. Второй способ — медицинские показания. Если у тебя больное сердце или твоя жизнь под угрозой, тебе сделают аборт. Сегодня я пошла в клинику с жалобой, что, по всей вероятности, беременна, но менструации продолжаются. Какой-то мужик меня осмотрел и сказал, что подозревает у меня внематочную. Мне следует прийти повторно, и если диагноз подтвердится, может понадобиться операция.

Такой поворот чрезвычайно ее обрадовал. Она уже рассчитывала на него.

Я сказал:

— Ты что, в книгах рылась — искала симптомы внематочной, чтобы к ним заявиться?

— Нелепое предположение! Думаешь, у меня хватило бы духу? Разве можно вот так прийти, навешать лапшу на уши, и они это проглотят?

— Ну, обвести врачей вокруг пальца иногда все-таки удается, уверяю тебя. Однако это дело рискованное, Мими. Лучше не пытайся.

— Это не чистая выдумка. Они же сами так сказали. И кое-какие симптомы у меня и вправду имеются. И я не отступлю, пойду к этому мяснику.

Следующие несколько дней я не мог уделять ей много времени, по горло занятый ужинами и вечеринками. Виделись мы только поздно вечером или в половине седьмого утра, когда я спешил на работу, а она была слишком сонной для разговоров. Но и спросонок Мими понимала, чья рука ее будит, и бормотала:

— Ничего. Все в порядке. Не распускай нюни.

Надвигалась зима — конец декабря, хмурый и темный.

Как всегда опаздывая, я торопливо сбегал по ступеням в своих калошах, чтобы окунуться в туманное пасмурное утро, и устремлялся к трамвайной линии, когда мрак едва отступал, уползая через дырявое сито туч. В девять часов, завершив первый тур утренней суеты, я мог позволить себе завтрак в гадючнике у Мэри, где стены были обшиты жестью, кресла поломаны, а свет загораживала слишком громоздкая утварь.

Субботним днем я тоже выбрался к Мэри. Радио гремело, транслируя оперу из Нью-Йорка. Музыкальное сопровождение входило в стоимость еды. Из пения можно было понять, что некий бургундский герцог, заточенный в темницу в Брюгге, пригласил художника, дабы тот разукрасил стены его узилища золотым орнаментом с головками ангелов и душеспасительными изображениями религиозных сцен. Такого рода помощь страдальцам ныне распространена повсеместно — ее, считай, бесплатно предоставляет пресса и радио. Впрочем, я почти и не слушал оперу, отмечая только мощный звук и поставленные голоса.

Но тут появился посланец от Хэппи Келлермана — чернорабочий, сообщивший, что меня приглашают к телефону.

По просьбе Мими звонила медицинская сестра больницы в Саут-Сайде.

— Что случилось? Когда ее положили?

— Она у нас со вчерашнего дня, — отвечала женщина, — и все прекрасно, но она хочет вас видеть.

Я повернулся к Саймону, подозрительно, с иронией и явным неодобрением прислушивавшемуся к разговору и ожидавшему его окончания, чтобы заранее презрительно отвергнуть все мои объяснения, и сказал, что мне придется уйти пораньше, чтобы навестить в больнице друга.

— Что еще за друг? Или это твоя шлюха, блондинка-беспризорница? Знаешь, дружок, ты перешел всякие границы! Как это тебя угораздило с ней связаться? Не многовато ли — две девочки одновременно? Вот почему в последнее время ты сам не свой. Одна тебе не дает, так ты решил с другой взять реванш? А может, дело и того хуже? Может, ты еще и влюбился? Это было бы очень на тебя похоже — влюбиться! Ах, он изнемогает от любви! Он всем готов пожертвовать ради ее прекрасной задницы! А трахать ее без обязательств на всю жизнь ты не мог?

— Зачем ты все это говоришь, Саймон? Это все не то и не так! Мими больна и хочет меня видеть.

— А если можно и так ее трахать, чего спешить с женитьбой? — вмешался Хэппи.

— Ну, если они об этом узнают… — прошипел Саймон так, чтобы он не услышал.

На лице его мелькнула удовлетворенность, и я понял, что для себя он уже разрулил последствия истории и все решил — он меня отринет. Что же до его замыслов, которыми он делился со мной в день свадьбы, — объединить наши усилия на пути к успеху, — то он, видимо, от них отказался, посчитав, что, действуя в одиночку, добьется большего.

Но в тот момент меня все это не слишком занимало — я думал о Мими в больнице. Я был уверен, что хитрость ее удалась и докторов она обштопала.

Уже к вечеру я вошел к ней в палату. Завидев меня в дверях, она щелкнула пальцами, подзывая поближе, и попыталась сесть.

— Ну что, все получилось?

— Еще бы! Ты разве сомневался?

— И как теперь? Все наконец позади?

— Меня зря разрезали, Оги. Там все нормально, и придется начинать все снова.

Поначалу я не понял. Стоял оглоушенный — дурак дураком.

С едкой горечью и дьявольским сокрушительным сарказмом она сказала:

— Видел бы ты, как они меня поздравляли с тем, что ребенок нормальный! Что это не внематочная. Выстроились в ряд: доктор, ассистенты, сестры, — праздник, да и только! Они думали, что я на седьмом небе от счастья, онемела от восторга, а я даже наорать на них не могла. Только плакала. Такая досада!