Магам можно все - Марина и Сергей Дяченко

Она была девочкой Елкой, к которой привязался, как к дочери, жестокосердный Март зи Гороф.

— Да, это тоже неплохое попадание. Душа Марта зи Горофа — подземелье с мертвецами, вы ведь не знаете, Хорт, истории Горофа. Он… Впрочем, не стоит об этом… Изготовленная мною Елка сумела победить в душе Горофа даже привязанность к дракону. О, эти члены драко-клуба! Широкое поле для препарации, интереснейшая и опасная работа: они ведь все почти внестепенные, а это добавляет, знаете, риска…

Я смотрел в ее горящие глаза. Мое болезненное раздвоение не проходило, наоборот, усиливалось. Я увлеченно внимал Препаратору — и я же выжидал, подобно охотнику в засаде. Я слушал лже-Ору и поражался ее взгляду на мир — и я чуял муляж Кары, как если бы он был теплым и грел мне кожу. Я не смотрел на уродца, но ежесекундно видел его; очень хорошо, что она придает такое значение этому рассказу. Что она так волнуется, так хочет попонятнее все объяснить. Замечательно.

— …Знаешь, то, что я делаю — наверное, невозможно… Я выселяю из «дома» ненужных жильцов. То есть в идеале я буду выселять ненужных, а пока мне приходится тренироваться на тех из них, кто подвернется под руку. Иногда я выселяю главу «семьи», и на этом порядок в доме заканчивается. Так было с Ятером… Понимаете?

Она обращалась ко мне попеременно то на «ты», то на «вы». Солнечный луч медленно пересекал комнату. Глиняный уродец оказался уже в тени, цветные искры самоцветов померкли.

Нет, я не стану драться с женщиной. Пока не припрут к стенке — не стану. Но Кара — другое дело. Карают вне зависимости от пола, но в соответствии с виной. Кара принадлежит мне, и я ее добуду; между мной и столом было три полных шага. По ту сторону стола сидела та, что назвалась Орой. Глаза ее горели не хуже самоцветов, я смотрел в них, послушно кивая.

— Ятер — это интересно… Это захватывающе. Потому что для настоящей препарации годятся только сложные личности, так называемые «противоречивые натуры», в противовес натурам цельным. В таком нетривиальном «доме» уживаются свойства, для совместной жизни не предназначенные… Вот Ятер. Старый пень умел любить по-настоящему, преданно, самоотверженно, жертвенно, если хочешь. Барон Ятер… Его внутренний «дом» — нечто среднее между казармой и богадельней. И такое трогательное, юношеское чувство! Мне захотелось «выселить» из него это потрясающее упрямство, эту носорожью повадку ломиться вперед сквозь судьбы окружающих… То, что осталось, оказалось нежизнеспособным. Жаль… Зато я получила необходимый опыт, а отрицательный результат — тоже результат… Я сотни лет отрабатывала это уменье, но только теперь, в последние годы, получила возможность пользоваться им. Смотри, — она провела ладонью над камушками. — В этом гранате заключен безукоризненный вкус. В этом аметисте — жадность… А в этом изумруде сидит еще одна жадность, но другого порядка, более сложная, если можно так выразиться. Если купец, владелец аметиста, весьма состоятельный господин, никогда не давал взаймы без процентов, покупал ношенную одежду и подбирал из навозной лужи упавшую копеечку, — то владелец изумруда при весьма скромных средствах закатывал балы и приемы, выписывал лучших музыкантов, не пропускал ни одной красивой женщины, страдал, если породистая лошадь принадлежит не ему… Жил, жил, жил жадно, даже надрывно, каждое утро просыпался с мыслью, что жизнь ускользает, а живем-то лишь раз!

— Что с ним стало? — тихо спросил я. — После препарации?

— К несчастью, он заболел и умер. Вы купили камень у его племянницы.

— Его смерть тоже на вашей совести?

Она долго молчала.

— Не знаю, — сказала наконец. — Он умер от воспаления легких. Если бы его жадность до жизни была при нем — разве он потерял бы способность простужаться?

— Возможно, она помогла бы ему побороть болезнь…

— Вряд ли, — она пожала плечами. — Жадные до жизни люди умирают, как и прочие. Самые жизнелюбивые — умирают… Вот этот белый камушек — сострадание с уклоном в сентиментальность. Вот снобизм… Вы ведь понимаете, Хорт, что когда я даю названия этим… свойствам, я упрощаю их, свожу к привычной схеме. Вы правда понимаете?

Она не смотрела на меня; она задумалась, перебирая камушки, что-то вспоминая, переживая заново. Та часть меня, что сидела в засаде, изготовилась к внезапному броску…

— А, может быть, вы сами что-то мне расскажете, Хорт? — она вдруг вперилась прямо мне в глаза, подалась вперед, навалилась мягкой грудью на край стола; самоцветы, усыпавшие глиняную фигурку как цветы могилу, угрожающе налились ее волей. — Вы не видите людей так, как вижу их я… Но в некоторой наблюдательности вам не откажешь. Кого вы хотели бы изучить поближе?

— Ондра Голый Шпиль, — сказал я, помолчав. — Если вырезать его кротовье прошлое…

— Прошлое нельзя вырезать, — она усмехнулась. — Это совсем другая операция. Но я не стала бы браться за Ондру Голого Шпиля совсем по другой причине — Ондра прост. Его страхи, его кротовьи комплексы — бродит в «доме» уродливый приживала, так и напрашивается на выселение… Нет, Хорт. С точки зрения эксперимента — ты, мой друг, куда интереснее Ондры. Ты сам по себе неоднозначен, а получив заклинание Кары, сделался просто неотразимым для исследователя…

Она снова перешла на «ты». Я усилил защиту от магического удара; сидящая напротив женщина весело рассмеялась:

— Нет, не надо обороняться, на тебя пока никто не нападает. Слушай дальше.

Я на мгновение прикрыл глаза. Только на мгновение; она прочитала мою защиту! Что она еще может? Где граница ее возможностей? Такое впечатление, что я встретил мышь размером со слона — страшно до дрожи, но это ведь мышь, просто мышка, хоть и затопившая собой полнеба…

Она говорила, а я слушал и ждал. Я не собирался сдаваться; мышка, хоть и гигантская, остается серой обитательницей подпола. Назначенная магиня, сколь угодно могучая и древняя, не дождется капитуляции от Хорта зи Табора. Меня завораживал ее рассказ — и пугали намеки; она видит во мне объект для препарации! Сова-сова, мне бы только дотянуться до Кары…

— …С помощью этих камней я отслеживала судьбы пациентов. И знаешь, Хорт… Утрата каких-то паскудных, с моей точки зрения, свойств оборачивалась для этих людей едва ли не трагедией. Самоубийства, умопомешательства, несчастные случаи… А вот если вытащить из человека чувство гармонии, или веру в лучшее, например, или любовь к разведению гиацинтов… Никто не заметит, Хорт. Сам препарированный не заметит. Сочтет, что так и было.

Губы ее плотно сжались. Лицо утратило мечтательное выражение; рука упала в россыпь самоцветов, как коршун на стайку цыплят, выудила желто-коричневый, с невзрачным плаксивым личиком, камень:

— Вот. Один человек… поэт, убежден был в первостепенной ценности творчества. Ради него он предавал друзей и жен, бросал детей. Строил жизнь как хотел — имел право… Ведь ради того, чтобы гениальная рука запятнала страницу, можно сбросить со счетов пару-тройку поломанных судеб. Он действительно был очень талантлив, — она жестко усмехнулась. — Вы бы видели куклу, которой я его соблазнила. Старая дева, романтичная, как весенний ветер… Впрочем, не важно. Вот его способность к творчеству!