Операция «Тень» - Иван Цацулин

— Мордехай Шварц получил визу на въезд в Советский Союз как турист, воображая, что раз мы ничего не знаем о Сатановской, то, естественно, понятия не имеем и о нем, — продолжал полковник Соколов. — И вот он осчастливил нас своим визитом. Сойдя в Ленинграде с борта привезшего его парохода, сей «турист» еще днем добрался до квартиры некоей Тамары Лиховой и притаился там. Установив, к кому он пожаловал, наш сотрудник стал спокойно дожидаться его выхода. Появление в той же квартире Лиховой второго человека, пришедшего туда в форме полковника Советской армии, сотрудник нашего Ленинградского управления не зафиксировал, об этом мы только сегодня узнали от Рахитова.

— Вы доверяете этой части «басни» Тимура Рахитова? — осведомился Тарханов.

— Да, Виктор Васильевич. Почему? Потому, что молодой Рахитов очень точно описал внешность этого второго посетителя Лиховой. Судя по портретному описанию внешности этого субъекта — мы с вами знаем его.

— И кто же это?

— Грин, руководитель операции «Шедоу», — твердо сказал полковник Соколов.

Тарханов задумался.

— Что же, это вполне логично, — заговорил он наконец. — И встреча Грина с Мордехаем Шварцем означает… — он вопросительно взглянул на полковника Соколова.

— …Что Шварца перебросили к нам для выполнения какого-то задания разведки… На явке у Лиховой Шварц получил конкретное задание непосредственно от Грина… Какое задание? Об этом мы сейчас имеем возможность судить — Мордехай Шварц из Ленинграда отправился в Москву и тут в первую очередь навестил друга своих детских лет, артиста-пенсионера Пищика-Нарежного.

— Ясно. С «Шедоу» у них не вытанцовывается, — заметил Тарханов. — Решили зайти с фланга, с помощью Мордехая Шварца как-то подобраться к инженеру Семену Нарежному, а через него проникнуть в группу Ландышева. Ну, тут все понятно. Но вернемся к Тимуру Рахитову, — почему вы говорите, что с профилактикой у вас не получилось? В чем же дело, вы его в чем-то подозреваете?

— Да, товарищ генерал. Как только я понял, кто был второй гость Лиховой, — я насторожился. В самом деле, можно ли быть уверенным в неожиданном переплетении имен: старый шпик Мордехай Шварц, резидент Харвуда — Грин и юноша Рахитов, свой человек в семье Семена Нарежного, ближайшего помощника инженера Ландышева. Грин примчался в Ленинград для того, чтобы лично встретиться там со своим агентом Шварцем, а затем туда в то же самое время пожаловал молодой Рахитов? Нет, нет, Виктор Васильевич, я вовсе не утверждаю, что этот юноша причастен к разведке Харвуда… Он чего-то боится и что-то упорно скрывает. Его рассказ о встрече со стариком, то есть со Шварцем, шит белыми нитками от начала до конца; причина неожиданной поездки в Ленинград не вызывает ни малейшего доверия… Совершенно очевидно — Тимур Рахитов не говорит правды, вместо одной лжи наскоро придумывает другую, новую.

— Рахитов… Рахитов… — генерал Тарханов вспоминал. — Его отец работает… — Он назвал учреждение, в котором тот работал.

Полковник Соколов подтвердил:

— Да, тот самый.

— Несколько странно, — генерал покачал головой. — Что вы думаете относительно близости Тимура Рахитова с семьей инженера Нарежного? Он, кажется, хочет жениться на его единственной дочке?

Соколов усмехнулся.

— Мы с ней сегодня должны встретиться, — вот и посоветуемся. Не легко ей будет, но… Я с ней поговорю откровенно.

— Правильно, поговорите, — одобрил генерал Тарханов.

Скорбная фигура в черном появилась у калитки дачи Нарежных вскоре после того, как Ефим Саулыч, изнывая от скуки, принялся — в который раз! — перечитывать «Сагу о Форсайтах». Отвлекаясь от чтения, Ефим Саулыч пытался решить важный вопрос: что бы такое предпринять, дабы хоть на час-другой оказаться среди оживленных, шумных, жизнерадостных людей. Сложившаяся с годами привычка, мудро именуемая учеными «жизненным стереотипом», зверски терзала ушедшего на пенсию артиста, не давала ему возможности нормально пользоваться заслуженным им отдыхом. Тишина угнетала его. Поэтому, услышав не очень уверенный звонок и увидев за калиткой незнакомца, Ефим Саулыч обрадовался. Каково же было его удивление, когда в стоявшем перед ним гражданине он признал Мордехая Шварца! Они не встречались целую вечность, с того самого времени, когда пацанами бегали по живописным, изрытым колдобинами и канавами окраинам Одессы. Они как-то незаметно разошлись в жизни и вряд ли за все это время один из них хоть раз вспомнил о другом. Во всяком случае, из памяти Ефима Саулыча высокомерно-заносчивый мальчишка Шварц исчез начисто. И вот теперь, когда прошли десятилетия, тот стоял перед ним собственной персоной и без всякой прежней фанаберии дружески протягивал к нему руки. Словно детство, горькое, но все же неповторимое, единственное и потому радостное, вошло с ним на обширную застекленную веранду дачи Нарежных. От природы добрый и хлебосольный, Ефим Саулыч не знал куда и посадить вестника детских лет, суетился у стола, подавал команды своей Эмилии… Неожиданный гость казался страшно расстроенным, встреча с другом ребяческих игр, должно быть, разбудила в нем давно уснувшую юношескую сентиментальность, воспоминания и переживания сейчас буквально распирали его. Он сидел о трясущимися губами, со слезами на глазах, не выпуская из рук носового платка, которым нет-нет да и смахивал набегавшие слезы.

Выпили по маленькой, закусили, опять выпили, — гость не переставал рассказывать все новые и новые эпизоды из далекого одесского детства, о которых Ефим Саулыч абсолютно ничего не помнил. Гость говорил и говорил, не давая хозяину возможности слова вставить. Ефиму Саулычу это не очень нравилось.

Потом они бродили по дорожкам сада, молчаливый поневоле, взволнованный Ефим Саулыч и занятый своими воспоминаниями Мордехай Шварц, и тогда-то и заметил их Тимур Рахитов. Гость работал по плану; надлежало старика артиста не только расположить к себе, но прежде всего во что бы то ни стало убедить его во всем том, что он, Мордехай Шварц, рассказывал тут, приучить Пищика-Нарежного верить «старому другу». Это был своего рода гипноз. Однако, действуя таким образом, старый разведчик допустил ошибку, — ведь при таком его поведении Ефим Саулыч был обречен на молчание, которому неизбежно сопутствует размышление. Сперва старик умилялся и внутренне удивлялся емкой памяти гостя, сумевшей сохранить в себе массу ничем не примечательных подробностей, потом незаметно сам углубился в воспоминания и с удивлением обнаружил слишком уж резкое несоответствие между тем, о чем с таким упоением и надрывом повествовал ему Мордехай Шварц, и тем, что было в действительности. У обоих позади подернутая дымкой времени жизнь в Одессе, но сквозь эту дымку Ефим Саулыч разглядел сейчас и те, неузнаваемо изменившиеся окраины родного города на берегу Черного моря, и себя, и того, что прогуливался теперь с ним по садику дачи Нарежных. Не существовало между ними дружбы. Со стаей босоногих сорванцов мчался по пыльным улочкам тогдашней Одессы оборвыш Ефим, сын сапожника Саула Пищика, и рядом с ним никогда не было и не могло быть всегда хорошо одетого, спесивого парнишки Мордехая, сына богача Шварца, владевшего большим галантерейным магазином. Действительно, появлялся иногда на окраине сын Шварца, с компанией таких же молодчиков, как он сам, и возникали тогда между теми и другими не игры, а драки. Что же он — перезабыл, что ли? А может, путает — старость подводит? Или забавляется тем, что морочит ему голову? Как мог сын магазинщика Шварца забыть о том, что он был богат, а Ефим Пищик беден, о том, что они всегда ненавидели друг друга? Нет, он конечно же не забыл. Так чего же ради сочиняет он тут сказки перед человеком, с которым у него никогда не было ничего общего?