Валентина. Леоне Леони - Жорж Санд

– Но они у тебя скоро появятся.

– Надеюсь, что так, – отвечал Леони с величайшим спокойствием.

– Клянусь Создателем! – воскликнул его собеседник. – Никто не умеет так разоряться, как ты: полмиллиона за три месяца – это, знаешь ли, недурной образ жизни!

Эта внезапная реплика приковала меня к месту; окаменев и затаив дыхание, я стала ждать продолжения этой странной беседы.

– Полмиллиона? – равнодушно переспросил венецианский маркиз.

– Ну да, – откликнулся Шальм, – еврей-ростовщик Тадей отсчитал ему пятьсот тысяч франков в начале зимы.

– Отлично, – заметил маркиз. – Леони, а ты уплатил за наем твоего наследственного палаццо?

– Черт побери! Притом вперед, – сказал Шальм. – Да разве иначе его бы сдали ему!

– Ну а что ты намерен делать, когда у тебя не будет ни гроша? – спросил у Леони кто-то другой из его близких друзей.

– Долги, – отвечал Леони с невозмутимым хладнокровием.

– Это проще, чем найти евреев, которые не тревожат нас в течение трех месяцев, – сказал виконт.

– А что ты будешь делать, когда кредиторы возьмут тебя за шиворот?

– Сяду на кораблик, – ответил Леони с улыбкой.

– Прекрасно. И отправишься в Триест?

– Нет, уж это слишком близко. В Палермо – там я еще ни разу не был.

– Но когда приезжаешь в какое-нибудь новое место, – заметил маркиз, – надо с первых же дней привлечь к себе внимание.

– Провидение позаботится об этом, – отозвался Леони, – оно любит отважных.

– Но не ленивых, – бросил Шальм. – А я не знаю никого на свете, кто был бы ленивее тебя. Какого черта ты торчал шесть месяцев в Швейцарии с твоей инфантой?

– Ни слова об этом! – отпарировал Леони. – Я любил ее и выплесну мой бокал в лицо любому, кто найдет в этом повод для забавы.

– Леони, ты слишком много пьешь! – крикнул еще кто-то из гостей.

– Возможно, – ответил Леони, – но что сказано, то сказано.

Виконт не ответил на этот своеобразный вызов, и маркиз поспешил перевести разговор в иное русло.

– Но почему, черт возьми, ты не играешь? – спросил он Леони.

– Да убей меня бог! Я играю каждый день ради того, чтобы вам угодить, я, ненавидящий игру. Я скоро спячу от вашей страсти к картам и костям, от ваших карманов, бездонных, как бочка данаид, и от ваших ненасытных рук. Вы же все сплошь дураки. Стоит вам выиграть, и, вместо того чтобы отдохнуть и насладиться жизнью в свое удовольствие, вы беснуетесь, пока счастье вам не изменит.

– Счастье, счастье! – воскликнул маркиз. – Всем известно, что это такое!

– Покорно благодарю! – сказал Леони. – Я этого больше и знать не желаю: уж слишком бесцеремонно обошлись со мною в Париже. Как подумаю, что жив еще человек, которого, дай-то бог, скорей бы черти унесли!..

– И что же? – спросил виконт.

– Человек, – подхватил маркиз, – от которого мы должны избавиться во что бы то ни стало, если хотим вновь обрести свободу на земле. Но потерпим: нас двое против него!

– Будь покоен, – заявил Леони, – я еще не настолько позабыл древние обычаи нашей страны, что не сумею очистить наш путь от того, кто мне мешает. Не будь этой чертовой любви, что засела мне в башку, я бы легко управился с ним в Бельгии.

– Ты? – удивился маркиз. – Но ведь тебе еще ни разу не доводилось выступать в такого рода деле, да и мужества у тебя на это не хватит.

– Мужества? – вскричал Леони, привстав с места и сверкнув глазами.

– Не горячись, – откликнулся маркиз с тем презрительным хладнокровием, которым они все отличались. – Пойми меня как дóлжно: у тебя достанет мужества убить медведя или кабана, но, чтобы убить человека, ты слишком напичкан сентиментальными и философскими идеями.

– Может быть, – ответил Леони, снова усаживаясь в кресло. – И все же я не уверен.

– Так ты не хочешь заняться игрой в Палермо? – спросил виконт.

– К черту игру! Если бы я мог еще увлечься чем-нибудь – охотой, лошадьми, смуглой калабрийкой, – я бы забрался на будущее лето в Абруццы и провел бы еще несколько месяцев, позабыв обо всех вас.

– Так увлекись снова Жюльеттой! – посоветовал виконт с усмешкой.

– Жюльеттой я снова не увлекусь, – раздраженно возразил Леони, – но я дам тебе пощечину, если ты еще хоть раз произнесешь ее имя.

– Ему надо чаю, – сказал виконт, – он мертвецки пьян.

– Полно, Леони! – воскликнул маркиз, сжимая ему локоть. – Ты возмутительно груб с нами нынче вечером. Что с тобою? Разве мы тебе больше не друзья? Ты сомневаешься в нас? Говори!

– Нет, я в вас не сомневаюсь, – отвечал Леони, – вы мне вернули ровно столько, сколько я у вас взял. Я знаю, чего вы все стоите. Добро и зло – обо всем этом я сужу без предрассудков и без предубеждения.

– Хотелось бы на это посмотреть, – пробормотал виконт сквозь зубы.

– Эй, пуншу, пуншу! – закричали остальные. – Не бывать у нас нынче веселью, если мы окончательно не споим Шальма и Леони. У них что-то разгулялись нервы. Пусть же они придут в блаженное состояние!

– Да, друзья мои, добрые мои друзья, – воскликнул Леони, – пунш, дружба, жизнь, прекрасная жизнь! Долой карты! Это они нагоняют на меня тоску! Да здравствует опьянение! Да здравствуют женщины! Да здравствуют лень, табак, музыка, деньги! Да здравствуют молодые девушки и старые графини! Слава дьяволу, слава любви! Слава всему, что дает жизнь. Все хорошо, когда ты достаточно здоров, чтобы пользоваться и наслаждаться всем.

Тут они все встали, затянув хором какую-то вакхическую песню. Я убежала, поднялась по лестнице в состоянии полубезумия, как человек, которому чудится, что его преследуют, и упала без чувств на пол у себя в комнате».

«На следующее утро меня нашли распростертой на ковре, оцепеневшей и холодной, как труп: я заболела горячкой. Леони как будто ухаживал за мной. Мне кажется, я его видела у своего изголовья, но обо всем этом я помню лишь смутно. Через три дня опасность миновала. Леони время от времени приходил справляться о моем здоровье и проводил со мною часть дня. Он уходил из палаццо ежедневно в шесть часов вечера и возвращался только на следующее утро. Об этом я узнала позже.

Из всего слышанного мною я отчетливо поняла лишь одно, от чего я пришла в отчаяние: Леони разлюбил меня. До той поры я не хотела этому верить, хотя все его поведение заставляло меня так думать. Я решила не способствовать долее его разорению и не злоупотреблять тем остатком сочувствия и благородства, которые вынуждали его все еще считаться со мной. Я попросила его зайти ко мне, как только почувствовала себя в силах выдержать подобное свидание, и рассказала ему обо всем, что я слышала на свой счет из его уст во время кутежа; об остальном я умолчала. Мне были не вполне ясны те мерзости, которые, казалось, я угадывала из слов его друзей; да мне и не хотелось в это вникать. Впрочем, я была готова ко всему: к участи покинутой, к полному отчаянию и даже к смерти.