Алексей Константинович Толстой - Владимир Новиков

В мае в Москву приехал Пушкин и также поспешил познакомиться с «новой русской славой». Вот два отрывка из писем поэта жене:

«4 мая 1836 г…Я успел уже посетить Брюллова. Я нашёл его в мастерской какого-то скульптора, у которого он живёт. Он очень мне понравился. Он хандрит, боится русского холода и прочего и жаждет Италии, а Москвой очень недоволен. У него видел я несколько начатых рисунков и думал о тебе, моя прелесть. Неужто не будет у меня твоего портрета, им писанного? Невозможно, чтоб он, увидя тебя, не захотел срисовать тебя; пожалуйста, не прогони его, как прогнала ты пруссака Криднера. Мне очень хочется привести Брюллова в Петербург. А он настоящий художник, добрый малый и готов на всё. Здесь Перовский его было заполонил; перевёз к себе, запер под ключ и заставил работать. Брюллов насилу от него удрал»[13].

«11 мая 1836 г…Был я у Перовского, который показывал мне недоконченные картины Брюллова. Брюллов, бывший у него в плену, от него убежал и с ним поссорился. Перовский показывал мне „Взятие Рима Гензериком“ (которое стоит „Последнего дня Помпеи“), приговаривая: заметь, как прекрасно подлец этот нарисовал этого всадника, мошенник такой. Как он умел, эта свинья, выразить свою канальскую, гениальную мысль, мерзавец он, бестия. Как нарисовал он эту группу, пьяница он, мошенник. Умора»[14].

Существует легенда, что именно тогда Алексей Перовский показал Пушкину стихотворные опыты своего племянника, и великий поэт их одобрил. Правда, молодой человек был уже взрослым и не сидел у Пушкина на коленях, как в своё время у Гете.

Однако 1836 год оказался для Алексея Константиновича Толстого не только годом близкого общения с двумя великими: поэтом и художником. В мае после ссоры с Брюлловым неожиданно обострились старые недуги Алексея Перовского. Его «грудная болезнь» с каждым днём становилась всё более угрожающей, и врачи требовали скорейшего отъезда на юг. Предполагалось ехать в Ниццу, но денег не было, и поэтому Перовский срочно распродал большую часть своей замечательной художественной коллекции (в том числе и приписываемый Микеланджело бюст фавна).

Воспользовавшись моментом, А. К. Толстой подал прошение об отставке, ничего не сказав ни матери, ни дяде. В Архиве препятствий не было, но вышестоящее начальство предпочло дать время молодому человеку одуматься, а пока предоставило ему отпуск на четыре месяца для поездки за границу. По-видимому, вмешались влиятельные родственники со стороны матери.

В июле Алексей Перовский с сестрой и племянником отправились в путь; но путешествие продолжилось только до Варшавы; другими словами, пределы Российской империи они так и не покинули. 9 июля Алексей Перовский скончался после тяжёлых мучений; он закрыл глаза на гостиничной постели. Похоронен он был в столице Царства Польского; ныне могила замечательного русского писателя затерялась. Наследником его внушительного состояния стал племянник, но Анна Алексеевна Толстая до поры до времени имела решающий голос буквально по всем вопросам — и это было юридически закреплено по завещанию.

О последних минутах возлюбленного брата Анна Алексеевна Толстая рассказывает в письме из Дрездена от 30 августа 1836 года Льву Перовскому:

«Могла ли я думать, что буду писать в столь печальный час! Как далеки мы были, мой дорогой Лев, от мысли о таком страшном несчастье, когда расстались. И он сам, он был так весел во время путешествия; к нему вернулось его хорошее расположение духа; если иногда он и заговаривал о своих мрачных предчувствиях, то тем не менее строил и планы на будущее. Он почти не харкал кровью, кашлял гораздо меньше, и казалось, что ему лучше! В Варшаве он одним духом поднялся на 4-й этаж, а через пять дней его не стало! Пересказать вам его страдания невозможно — они были жестоки. В воскресенье он поел с нами и захотел даже, чтобы я оставила на вечер приготовленный мною суп. Около семи часов он начал задыхаться, попросил, чтобы ему пустили кровь, а потом сел на постели и больше уж с неё не поднялся. Он попытался, но не смог лечь ни на мгновенье. Он умер у меня на руках… До последнего мгновенья он не терял присутствия духа — несколько раз простился с нами. Было ужасно видеть, как он страдает. В четверг рано утром попросил нас открыть окна, убрать ширму и подвинуть кровать — он смотрел на Небо — в девять часов бедного Ангела не стало! За полчаса перед тем, как навсегда закрыть глаза, он твёрдым голосом сказал: „Прощайте, друзья!“ Сказал так громко, что горничная услышала его через закрытую дверь. В эти четыре дня никто не приходил, кроме врача. Бедный Алексей беспокоился только о нас, зная, что мы одни; эта мысль беспрестанно мучила его. Он сказал доктору за три дня: „Я знаю, что уже не поднимусь, но ради сестры я хотел бы, чтоб вы были здесь в критическую минуту, нужно избавить её от страшных обстоятельств моей кончины. Я дам вам три тысячи рублей, вы согласны?“ и проч. Уже накануне врач безо всяких объяснений отсутствовал три часа, что сильно волновало бедного Алексея, который передал ему на этот счет записку — всё это для того, чтобы не говорить с ним в моём присутствии! Наконец в четверг, за несколько часов до конца, врач, видя, что он уже в агонии, поднялся, собираясь уйти, мы с Алёшей в отчаянии переглянулись, но не осмелились тронуться с места, чтобы удержать его. Посудите сами, если б Алексей его об этом попросил, как бы поведение этого человека отравило его последние минуты! Это происшествие придало мне смелости. Я прочла ему вслух молитвы — ему ещё достало сил пожать мне руку! Потом мы с Алёшей одели его и проч. и проч. Мы не расставались с ним, пока его не опустили в землю. Вы понимаете, как тяжело у меня на душе. О! Как он не хотел покидать нас, сколько раз он обнял нас… Такова воля Божья, но мужество оставляет меня, я всё более чувствую страшную пустоту после его ухода. Понимаете ли вы это безрассудное ощущение: в моём горе была некая неопределенность, а теперь я знаю одно — он умер».

После смерти дяди Алёша Толстой уже не ощущал себя неоперившимся юношей. Наступила пора возмужания.

Становление поэтического таланта протекает по-разному. Чаще всего талант даёт себя знать ещё в ранней молодости и достигает полного расцвета к тридцати годам; затем происходит постепенное затухание стихотворной лихорадки и переход к прозе (хотя настоящий поэт никогда стихов не оставляет). Но в нашей памяти достаточно примеров позднего пробуждения этого дара. Великий американский поэт Уолт Уитмен сочинил первые стихотворения, когда ему было около сорока лет. Артюр Рембо, напротив, «иссяк», едва перешагнув границу двадцатилетия. Короче говоря, здесь никакой закономерности вывести невозможно — у каждого поэта своя судьба.

Известны лишь поздние признания А. К. Толстого о том, что он начал писать стихи в шесть лет. Однако трудно найти отпрыска из образованного дворянского круга, который не пробовал бы рифмовать. В этой среде версификация была чуть ли не эпидемией и вообще входила в систему образования молодого дворянина, как, например, и верховая езда. Но думал ли Алексей Толстой о серьёзном занятии литературой? Ответ может быть только положительным; доказательством служат его письма. Конечно, и успешный пример любимого дяди воодушевлял. Но до поры до времени Толстой вынужден был идти по проторённой тропе. Да и невозможно отрицать, что светская жизнь доставляла ему много радостей.