Экспедиция надежды - Хавьер Моро

словно знал ее всю жизнь и словно их встреча была предопределена свыше. Он пожирал ее взглядом и даже осмелился поправить развязавшийся головной платок.

– Разрешите, я помогу, дитя мое… – Он воспользовался случаем и провел указательным пальцем по щеке Исабель, очень медленно и нарочито дерзко. – Ну какое же милое личико…

Исабель, оцепенев от страха и восторга, сглотнула. По спине побежали мурашки. Не то что бы она не знала, что ответить, она просто потеряла дар речи. Ей не приходилось сталкиваться с подобными юношами – такими смелыми, языкастыми и беззастенчивыми, в корне отличавшимися от тех немногих, с кем ей довелось иметь дело: те ухаживали чинно, всем своим видом демонстрируя сдержанность и кротость. Этот же был воплощением страсти, огня. Он служил капралом в роте стрелков Пехотного полка Кастилии номер шестнадцать, недавно созданной герцогом дель Инфантадо части Королевской армии, предназначенной для защиты Испании от революционного пыла французов.

– Но я воюю не потому, что мне это по душе, – уточнил Бенито. – Когда начался призыв, семья заставила меня пойти в армию. Сам-то я хотел сбежать, потому что мечтаю об Америке…

Правда слегка отличалась от изложенной версии: его семья была слишком бедна, чтобы заплатить и тем самым избавить сына от службы. Напротив, они считали армию благом, поскольку становилось одним ртом меньше, – в семье было десять детей.

– В Америке, – вещал он, глядя на горизонт, – не надо ни перед кем гнуть шею, ты можешь упасть, а потом подняться и начать все сначала; последний бедняк способен выбиться в люди.

Казалось, ему все известно о почтовых кораблях, курсирующих от Ла-Коруньи до Буэнос-Айреса: они перевозили галисийских крестьян, которые вознамерились колонизировать Рио-де-ла-Плата. Он говорил о Новой Испании, о Кубе или Перу с таким обилием деталей, будто ему самому довелось отведать изысканно-свежий вкус маракуйи, торговать изумрудами в Картахене-де-Индиас или запросто общаться с самыми сливками креольского общества. Описывал города из чистого золота, затерянное в лесах царство амазонок, полные драгоценных слитков повозки, исцеляющие все болезни воды… У него не было ни малейших сомнений в том, что человек вроде него сможет без труда сколотить состояние на тамошних богатствах.

– Но к чему эти мечты, если мне не с кем разделить их? – вопрошал он, пристально глядя в глаза Исабель. – Надо скрыться, бежать подальше от хаоса войны. Смотри, что происходит во Франции… И здесь тоже все рухнет к чертям.

Исабель завороженно слушала своего нового знакомца, прилагая немалые усилия, чтобы понять его. До того ей не доводилось встречать такие слова, как «океан», или «индеец», или «континент». Ей казалось, что человек, говорящий с такой уверенностью и с таким знающим видом, никак не может ошибаться. Особенно она уверилась в этом тогда, когда кавалер признался торжественным тоном, что он не хочет ехать один; он хочет создать семью с девушкой, которая лишила его сна с той секунды, когда их взгляды пересеклись во время крестного хода. Это он сообщил в их третью встречу. Также он сознался, что знавал других женщин, но ни одна из них не могла сравниться с Исабель.

Исабель же просто таяла, слушая эти речи, поскольку не привыкла занимать центральное место в чьих-нибудь мыслях. Ей не хватало смелости задавать вопросы, чтобы, не дай бог, не затуманить волшебное стекло, через которое ее солдат взирал на реальность. Намного приятнее было подпасть под власть этого чудесного сновидения, чем ставить под сомнение быстроту и силу обуревавших кавалера чувств. «Он весь пылает, – думала она, – и это любовь». Рядом с ним она не шла, а плыла на облаке. Вместе с ним Исабель забывала обо всем, о своем месте в мире и даже о времени. Рука об руку с ним она ощущала свою завершенность, ее переполняло счастье, которое она затруднилась бы определить. Она постоянно думала о нем – когда делала уборку, стирала или подавала на стол. Только с детьми ей удавалось прогнать его из мыслей, да и то ненадолго.

Канули в прошлое времена, когда ей не хотелось выбираться из дома по воскресеньям; сейчас Исабель считала часы до долгожданной встречи со своим капралом. Она до предела затягивала талию на платье, которое теперь стирала мылом с ароматом роз, заплетенные косы украшала бантами и на свидания одалживала бусы у кухарки, которая между тем напевала, помешивая пучеро[5]:

– Красавица-дочка, не стоит влюбляться, словам кавалеров нельзя доверяться.

До этого момента весь любовный опыт Исабель ограничивался тем, что она позволяла себя трогать соседскому сыну, когда они кувыркались на пшеничном поле; а чуть позднее играли в свадьбу, изображая супружеские утехи – мальчишка ложился сверху, они елозили по соломе, но при этом не раздевались. Игра всякий раз останавливалась, когда она, чувствуя вину за вспыхнувшее жгучее желание, вскакивала, застегивала пуговицы и отряхивала с юбки прилипшие сухие стебельки.

С Бенито все было иначе. Ни чувство вины, ни стыд, ни боязнь пересудов не в силах были сдержать пожиравший ее любовный жар. Но при этом она оттолкнула капрала, когда он попытался поцеловать ее в губы одним ветреным вечером во время прогулки около Башни Геркулеса. Ей надлежало показать, что она приличная девушка, несмотря на то, что она мечтала о ласке; как же ей тяжко это далось! На второй попытке она сдалась, прикрыла глаза и чуть не умерла от наслаждения, которое доставил ей поцелуй, самый великолепный из всех, что она пробовала. Но дальше уступать она не собиралась, поскольку от деревенских подружек знала, что лучший способ заполучить мужчину – это отказывать в вольностях, как бы он ни развлекал тебя стихами и речами, как бы ни очаровывал комплиментами и словами любви, когда провожает ночью с ярмарки домой, с шутками и прибаутками.

9

Вся Испания уже много десятилетий переживала драму «подати кровью»[6], эта мрачная тень витала над целыми поколениями молодых людей. В городе Аликанте, когда Франсиско Хавьер Бальмис и Беренгер достиг семнадцатилетнего возраста, его имя выпало в рекрутской жеребьевке как принадлежащее к «первому классу податного населения». «Податной» означало определенное социальное положение, связанное не столько с богатством, сколько с обязанностью оплачивать некий вид персонального налога или же просто отправляться на военную службу – пресловутая «подать кровью». Особый разряд составляли льготники – привилегированный класс, получавший освобождение либо в силу отношения к дворянству или духовенству, либо королевской милостью. К таким льготникам относились пятьсот тысяч идальго, а также все те, кто удостаивался обращения «ваша светлость», включая судейских. В конторе Городского совета Франсиско измерили – пять футов, три дюйма и четыре линии, то есть