Краткая история цифровизации - Мартин Буркхардт

Тем не менее булева алгебра все-таки смогла проложить себе дорогу, пусть и через третьи руки, в чужой трактовке и с множественными изменениями, в первую очередь благодаря Готтлобу Фреге – архетипическому философу, фанату чистоты и обсессивному педанту.

Если у Фреге и есть враги, то это язык, который он считает недостаточно точным и ясным. Чтобы вытравить из коварного языка всю двусмысленность и размытость, Фреге решительно берется за его переделку в точный инструмент, функционирующий столь же безотказно и эффективно, как законы математики. Его умозаключения безупречны, что дает ему право называть себя философом, смотрящим на мир сверху сквозь микроскоп – в отличие от обычных людей, которые ограничены собственным кругозором. Историки науки хвалят Фреге за то, что своей большой терминологической чисткой он совершил революцию в логике и философии. Именно Фреге считается основоположником философии языка и создателем формальных языков, и именно на него ссылаются такие мыслители, как Карнап, Рассел и Витгенштейн. От идей Фреге рукой подать до информатики и компьютерных наук, поэтому его часто представляют как гения, открывшего дверь в цифровую эру, забывая при этом одну важную деталь: логика, на которой основана вся его теория, позаимствована у Буля (это подметил еще современник великого немца Чарльз Сандерс Пирс, который с досадой писал, что постулаты Фреге в лучшем случае представляют собой «переписанные» труды Буля).

Воровство действительно является общепринятой научной практикой, если соблюдены три условия: воровать только у лучших, указывать их имена и не искажать сворованное. Фреге трудно упрекнуть в несоблюдении первого правила, а вот со вторым и третьим у него как-то не задалось: ведь мало того, что он всячески пытался принизить влияние, которое на него оказали идеи Буля, так еще и снова через черный ход вернул в свою теорию мир чисел, от которого смог избавиться Буль. Почему?

Ответ мы можем найти в небольшом рассуждении Фреге о природе мыслей, где он спрашивает себя, чем мысль отличается от молотка. Молоток, пишет он, является рукотворным инструментом, а мысль – как философское осознание – не создается человеком, а внушается ему высшими существами. Мысль как таковая «истинна и вне времени», как планета, которая всегда движется по своей орбите.

Такая идея, конечно же, вдохновила философов – кому же не понравится, что его причисляют к высшим существам? Опираясь на этот постулат, все начали создавать таблицы истинности, потому что увидели в символической логике ключ к решению всех проблем нашего мира.

Если мы тоже хотим последовать их примеру и петь осанну искусственному интеллекту, нам придется позабыть все, что обсуждали на предыдущих страницах: историю про электричество, ангелов и монстров, а также все те неизвестные, с которыми мы долго боролись. Для Фреге с его божественным микроскопом все это – грязь, требующая уборки, поэтому он и утверждает, что не позаимствовал свои максимы у Буля, а был осенен прозрением свыше, как художник, который закрашивает угол картины черным и говорит, что это ему приказал сделать высший разум. Узнаёте? С таким типажом мы уже неоднократно встречались: тут и невеста науки Ада Лавлейс, которая считала себя избранной, и исследователи электричества, которые думали, что могут вершить суд о жизни и смерти. Конечно, для этого надо мнить себя высшим существом, что в случае с Фреге выразилось не только в замалчивании заслуг Буля, но и в исступленном антисемитизме.

И тут наступает 1936 год. (Не удивляйтесь: история компьютера знает много подобных отступлений и идет странными путями, пронизывающими пространство и время словно червоточины.) Во всех домах есть электричество, уже изобрели радио и телевидение. В помещении Массачусетского технологического института стоит стотонный механизм колоссальных размеров, полный разных тяг и зубчатых колес. С помощью перфокарт в него вводится математическая задача, и он, произведя странные движения, в конце концов выплевывает результат вычислений.

Следить за работой его поручено Клоду Шеннону, который от своего начальника знает, что механический монстр построен по образу и подобию аналитической машины Бэббиджа. Это означает, что машина работает доцифровым образом, хотя и приводится в действие с помощью электричества. Агрегат постоянно ломается, и сотрудники института часто проводят время за починкой неработающих реле.

Наблюдая за этим, Шеннон замечает, что электрические цепи очень похожи на символьную логику Буля, про которую он слышал в университете. Клод Шеннон – незаурядный человек, умелый жонглер, любитель кататься на одноколесном велосипеде, а еще изобретатель – берется за дело и начинает придумывать, как усовершенствовать и модернизировать конструкцию механизма и сделать из него по-настоящему цифровой компьютер. Ему кажется, что для этого нужно всего лишь применить законы булевой логики к соединению реле. Чтобы складывать и умножать числа, нужны два реле, подключаемые к цепи по-разному: для арифметического сложения (или, точнее, для выполнения операции логического И) – последовательно:

А для арифметического умножения, то есть для операции логического ИЛИ, – параллельно:

Совсем тривиально это, конечно, не выглядит, особенно если представить себе схему из миллионов транзисторов, однако сам принцип крайне прост: электрический ток, прирученный с помощью булевой логики, – это энергия, которая преобразуется в информацию. Скажем так: если Бэббиджа сложить с Булем, получится Шеннон. Как там говорил Карл Маркс? История повторяется, причем второй раз – обычно в виде фарса. Сложность состоит в том, что мы часто упускаем из виду предысторию или, как в случае с Фреге, просто не знаем, что она была. Так произошло и с Клодом Шенноном – именно его научная общественность и окрестила отцом информационного века, а Американское инженерное общество вручило ему премию им. Альфреда Нобеля[6]. В отличие от Фреге, Шеннон был достаточно добросовестным человеком, но в какой-то момент и он решил, что чужие достижения можно выдавать за свои. Когда журналисты однажды спросили его, в какой момент он воскликнул «Эврика!», он ответил: «Я не помню, а если такой момент и был, то я даже не знаю, как написать слово „Эврика“ греческими буквами». Другие знаковые достижения Шеннона также были сделаны в русле этой разрушительной, но не лишенной юмора антиметафизики. Среди них не только тромбон-огнемет, но и устройство, которое он назвал «совершенной машиной» (ultimate machine). На этой машине была только одна кнопка. Когда пользователь нажимал ее, крышка открывалась, из машины высовывалась «рука», которая снова нажимала ту же самую кнопку, и аппарат снова закрывался.

Общество, которое использует средства массовой информации, – это массовое общество. Большинство современников сводит массовое общество к естественному национализму, однако давайте сейчас не будем продолжать вечный спор о «немецкости» или «французскости» мышления, а сосредоточимся на том, что именно приводит к возникновению этой общественной формации – на электрическом разряде, который заставлял вздрагивать наших монахов. Можно сказать, что информация – это сведения о том, как именно монахи выстраиваются в круг. Что происходит, когда руководитель эксперимента касается батареи? Он становится частью цепи и начинает вздрагивать вместе со всеми остальными, хочет он того или нет. Однако для того, чтобы следовать поведению большинства, совсем необязательно быть физически включенным в единую цепь: магнетические сеансы доказывают, что вполне достаточно одного воображения и веры в объединяющую идею. Наиболее сильной из подобных идей, без сомнения, является национализм. Мы вдруг осознаем свою общность с другими людьми и создаем национальные государства с флагом, гимном и олимпийской сборной, успехами которой мы так восхищаемся, что забываем: государство невозможно без статистики (уже само слово «статистика» восходит к слову «государство»), а также без бюрократического аппарата, делопроизводства и документов, удостоверяющих личность. Неслучайно Королевское общество статистики и экономическая модель системы страхования жизни – это тоже творения одного из наших героев, Чарльза Бэббиджа. Преимущество бэббиджевского принципа обезличенной солидарности нетрудно понять, если сравнить его логику с обычаями предыдущего поколения. Дело в том, что до Французской революции страхование жизни работало так: гражданин передавал государству определенную сумму и в обмен на это вплоть до своей смерти ежемесячно получал установленную в договоре пенсию. Понятно, что для страховой компании было выгодно как можно скорее сопроводить застрахованного в мир иной.