Падение Стоуна - Йен Пирс

— У нее есть любовники?

— Полагаю, что да. Рейвенсклифф был далеко не романтической фигурой, а она, насколько мне известно, иностранка. Но я понятия не имею. Я просто говорю, что подобные вещи меня не интересуют. Меня интересуют деньги, вот и все.

— Я это заметил. Как-нибудь ты мне объяснишь.

— Если ты не понимаешь, объяснять будет бесполезно. Словно попытаться объяснить Моцарта человеку, лишенному музыкального слуха.

— Но сам ты так беден.

— Мне платят вполне приличное жалованье. Более чем достаточное для моих потребностей, но суть не в этом. Если я не художник, это еще не означает, что я не ценю картины. И прежде чем ты проведешь напрашивающуюся параллель, не обязательно восхищаться художником, чтобы восхищаться его творчеством. Рейвенсклифф, например, был магом и волшебником, когда дело касалось денег. Я восхищался его умением и находчивостью. Это не означает, что я восхищался им лично.

— Ах так! Я слушаю.

Уилф покачал головой.

— Мы должны заключить соглашение.

Я поколебался, потом кивнул:

— Очень хорошо. Все, что может представлять интерес для «Сейда и К°», я передам тебе. Но решаю я.

— Идет. В любом случае ты не сумеешь промолчать. Ты же репортер. И я очень сомневаюсь, что ты вообще хоть что-нибудь отыщешь.

— Благодарю тебя за доверие. Ну, а теперь расскажи мне про Рейвенсклиффа.

— Не выйдет. У меня сегодня дел по горло. Я снабжу тебя информацией. Кое-какой информацией. Остальное за тобой. Кроме того, я уже сказал тебе, что плоды наших собственных трудов были конфискованы.

— Так какой смысл…

— Я подготовил краткий обзор его карьеры и его нынешних предприятий — нынешних, то есть примерно годичной давности. Видимо, я забыл отдать его Молодому Сейду. Такая забывчивость с моей стороны! Я снабжу тебя фамилиями, я буду выслушивать твои предположения и предлагать советы или указания, если замечу, что ты попал пальцем в небо. Как ты неминуемо будешь попадать.

Он выбрался из кресла, открыл шкаф у себя за спиной, вытащил подшивку и протянул мне. Из пяти-шести страниц.

— И это все? — спросил я растерянно.

Уилф словно бы оскорбился.

— А чего ты ожидал? Это выжимка из многолетних розысков. Наши клиенты — финансисты, а не праздные джентльмены, у которых хватает досуга для долгого развлекательного чтения. Если на то пошло, сколько тебе требуется слов для очередного твоего сообщения об очередном из облюбованных тобой судебных заседаний?

Я хмыкнул.

— Я ожидал чего-нибудь посущественнее.

— Авось ты не умрешь от разочарования. Иди почитай, а затем рекомендую почитать собственную газету.

Был уже шестой час, когда я вышел на улицу. День отличала великолепная погода. Не тот день, чтобы работать, не поймите меня неправильно. Я добросовестный человек. Работаю я усердно и готов провести всю ночь на ногах или часами торчать под дождем, когда это необходимо. Но порой соблазны жизни неотразимы. Лондон во всем своем великолепии в весенний вечер был всем тем, что превращало работу, даже наичестнейшую, в нечто совсем второго порядка.

Я любил Лондон и все еще люблю. Теперь я повидал много городов, чего нельзя было сказать о том этапе моей жизни, но так и не увидел ничего, что могло бы сравниться с ним. Одного взгляда вправо и влево на улицу «Сейда и К°» хватало на материал для десятка романов. Нищий, как всегда сидящий возле ювелирного магазина напротив и тянущий песню настолько отвратительно, что прохожие совали ему деньги тишины ради. Рассыльные, пересмеивающиеся какой-то своей шуточке. Бородач в странной одежде, тихо идущий по тротуару напротив, почти прижимаясь к стенам домов. Может быть, он самый богатый человек на этой улице? Или самый беднейший? Старик с военной выправкой, исполненный достоинства и корректности; привратник или швейцар, чьи лучшие дни миновали лет сорок назад, когда он дышал воздухом Индии или Африки. Но скрупулезный: начищенные башмаки, складки на брюках, как бритвенные лезвия.

Конторы торговцев и маклеров, и агентства, и фабрики, которые могли ютиться в сумрачных переулках и дворах, еще не извергли тружеников; они будут оставаться на своих местах, пока свет не померкнет или пока работа не будет завершена. Составлялись контракты, товары готовились к погрузке, партии их переправлялись. В зале через дорогу проводились аукционы, привлекшие торговцев мехами точно так же, как раньше, днем, зал заполняли торговцы воском или ворванью, или чугуном. Расставлялись прилавки, чтобы кормить рассыльных и клерков; запах жареной колбасы и рыбы только чуть реял в воздухе с тем, чтобы усилиться с наступлением более позднего вечера. Странная пара прогуливающихся собеседников: могучий африканец, черный как ночь, и бледнокожий хлюпик, белобрысый, предположительно скандинав. Вероятно, матросы, чье судно пришвартовалось в миле выше по реке, проплыв тысячи миль с грузом… чего? Чая? Кофе? Зверей? Гуано? Руды? Драгоценных камней или грязных минералов?

Всего одна улица. Помножьте ее на тысячи и вы получите Лондон, поглотивший пейзаж, наполненный всеми пороками и добродетелями, всеми языками, всеми разновидностями доброты и жестокости. Он непостижим, непредсказуем и необычаен. Колоссальное богатство и еще большая бедность, любые болезни, какие вы способны вообразить, и любое удовольствие. Он пугал меня, когда я только приехал, он пугает меня сейчас. Противоестественное место, настолько далекое от Райского Сада, насколько вы в силах вообразить.

У меня было несколько дел, и они привели меня в «Утку». Я весь день ничего не ел; я хотел прочесть слово мудрости Уилфа, и мне надо было отказаться от моей работы. «Утка» предлагала еду, уединенный столик, и рано или поздно передо мной предстанет мой редактор на фоне стойки, как всегда, перед тем, как он отправлялся надзирать за подготовкой утреннего выпуска.

Роберт Макюэн был человеком предсказуемых привычек. Вечером в пять тридцать он будет на пути из Кэмдена в редакцию газеты. Он войдет в паб и останется на полчаса, редко с кем-либо заговаривая. Под мышкой у него будет номер газеты этого утра. Если он был в хорошем настроении, она оставалась там нетронутой. Если он чувствовал, что нас в чем-то обошли, он нетерпеливо вытаскивал газету, поглядывал на нее, засовывал назад или постукивал ею по столику. Редакция специально отправляла в паб рассыльного следить за ним. «Он стучит», — поступало сообщение, и раздавались коллективные стоны. Он входил тяжелым шагом, свирепо хмурясь, и рано или поздно давал волю гневу. Кто-нибудь подвергался головомойке. Мальчишка-рассыльный получал оплеуху. Пачка газет запускалась в чью-нибудь голову.

Затем буря проносилась, и мы могли взяться за дело, а Макюэн становился самим собой — сосредоточенным, умеренным, доступным доводам и разумным. Он не мог быть этим, если иногда не преображался в того; и вечер длился своим чередом почти до трех утра, когда газета подписывалась в печать, а он мог отправляться в кровать: долг исполнен, мир оповещен, печатные станки заработали.