Открытый вопрос: гайд по миру «новой этики» - Надежда Горшенина

нет никаких мистификаций. Мы знаем, с кем разговариваем, за всеми коммуникациями видим или ожидаем увидеть конкретных людей.

Общение, в силу персонифицированности, подвергается изменениям. С одной стороны, оно становится более интенсивным: мы знаем о хейтерстве, например, о языке ненависти и многом другом. Очевидно, что если бы мы сидели в одной комнате, то не допустили бы таких резких высказываний, а онлайн-коммуникация позволяет выплескивать любые эмоции.

С другой стороны, эта же персонифицированность требует следить за тем, что ты делаешь, потому что вся твоя переписка может быть заскринена. Ты понимаешь, что онлайн-общение подконтрольно и фиксируемо, и это тоже приводит к пересмотру правил, большей рефлексии и повышенному эмоциональному контролю.

Почему разговоры

о «новой этике» актуальны в России?

Оксана Мороз, доцент департамента медиа НИУ ВШЭ; кандидат культурологии. Автор «Блога злобного культуролога»:

— На мой взгляд, мы экстраполируем обсуждения в «фейсбучике» и твиттере на обсуждения во всей России. Если мы сейчас выйдем на улицу и спросим у людей, что такое «новая этика», думаю, на нас странно посмотрят. Не потому, что все вокруг необразованные, а мы такие просветленные, а потому, что это слово пришло из интеллектуалистских дискуссий в онлайн-пространствах, где хочется разбирать всякие конфликты, особенно с учетом того, что никак по-другому их обсудить нельзя. К примеру, в стране выносят очень мало справедливых приговоров по делам о домашнем насилии. Раз нельзя надеяться на судебную и пенитенциарную систему, мы создаем некое гражданское мнение по этому поводу, гражданскую солидарность.

Мне кажется, что обсуждение «новой этики» в чести у определенного количества интеллектуалов, которые относят себя к российскому либеральному лагерю. Почему? Потому что этот лагерь далеко не однороден.

Там много молодых, которые знакомы с современными трудами и активистов, и исследователей. Они пристально наблюдают за международными кейсами, поскольку для них данные ситуации трансгрессивны: оказывается, это про всех, а не только про представителей какого-то этноса или национальной группы. Таким образом, молодежь видит себя в большей степени людьми мира, нежели исключительно россиянами, и чаще всего исходит из левых идеалов, когда речь идет о добре и справедливости. Но среди нее, понятно, одновременно присутствуют и радикально правые.

И в этом лагере есть старшее поколение либералов — людей, которые в 1980—1990-х выступали за свободу, подталкивали распад Советского Союза и строили молодую постсоветскую Россию. Они, конечно, воспитаны в совершенно других реалиях и несут в себе комплекс ненависти к коммунизму, а значит, ко всему левому. Эти либералы не готовы к дискуссиям с новыми «леваками», потому что им кажется, что это возвращение того, от чего они хотели избавиться, — всяких партсобраний. Кроме всего прочего, они также по-эйджистски не готовы передавать дискурсивную власть следующему поколению.

Это один ответ на вопрос. Второй ответ: по моему мнению, все эти разговоры — выпуск пара. Мы находимся в ситуации, когда многие решения в России, которые нам, как гражданам, не нравятся, принимаются вне зависимости от нашего выбора (либо мы так думаем, либо это действительно так). Тем не менее мы привыкли к тому, что у нас есть права и что мы имеем какое-то значение. И в этом случае, когда тебя ни о чем не спрашивают, у некоторых рождается желание подпитать чувство собственного достоинства с помощью репрезентации гражданской позиции и выражения мнения в онлайн-среде. Пока это, по крайней мере, безопаснее, чем, к примеру, выходить на одиночные пикеты. Так ты можешь остаться рукопожатным, зарекомендоваться определенным образом и не промолчать, при этом не подставив себя.

Эти ожесточенные дискуссии о «новой этике» вызывают у меня, на самом деле, скорее негативную реакцию. Если посмотреть на них со стороны, а не с позиции потенциального участника, то покажется, что эффективнее было бы направить энергию на решение других задач (например, на поддержку тех же НКО). Я понимаю, что это реакция людей, которые, допустим, предъявляют претензии онлайн-феминисткам: они, значит, не едут в республики Кавказа, чтобы бороться с «женским обрезанием». По сути, здесь звучит обвинение в том, что человек, который занимается одним видом деятельности, не переключает внимание на что-то другое. Это не очень правильно, поскольку у каждого активиста и публичного спикера своя специализация. Но такая реакция есть, стало быть, очень часто подобные споры выглядят как выхлоп.

История о том, что чем больше мы будем говорить об этом, тем более это будет заметно, кажется не вполне правдивой. Окей, в нашем «фейсбучике» или нашем твиттере все, разумеется, долетит до любого. Но там, где у людей нет этих соцсетей и где совершенно другие пузыри фильтров, об этом вообще не узнают и по-прежнему будут брать информацию из радио, телевидения и, может быть, онлайн-газет. Так что в эти споры включается лишь маленькая московская «тусовочка» и интеллектуалы из других крупных городов, кстати, по абсолютно колониальной привычке. Жизнь при этом не очень меняется.

Дарья Литвина, научный сотрудник факультета социологии (программа «Гендерные исследования») и преподаватель магистерской программы «Социальные исследования здоровья и медицины» ЕУСПб:

— Отчасти можно искать ответ в том, что мы пытаемся смотреть на Запад и делать как на Западе; пытаемся говорить о возникновении нового поколения и об усилении феминистских трендов.

Мне кажется, нам еще только предстоит понять, что происходит. Я бы сказала, что эмоционально насыщенное напряжение исходит от молодежи, от женщин в первую очередь. И это не какой-то эксклюзивный феномен, изолированный от других социальных процессов. Он укладывается в общие тренды, которые мы наблюдаем в последнее время: артикуляция проблем, рост гласности и самосознания, которые ведут к изменениям внутри институтов.

Ответить точно, почему это появилось, сложно. Я думаю, все началось даже не в 2020 году, а чуть-чуть раньше: #MeToo, #яНеБоюсьСказать13, #насилие_в_родах и другие попытки женских мобилизаций, к примеру «Марш матерей», который проходил в связи с делом «Нового величия»14, — явления последних нескольких лет. В итоге эти события приводят к тому, что мы учимся проговаривать сложности и формулировать требования.

Когда индивидуальный опыт — домогательств, сексуального преследования или некомфортного ощущения на рабочем месте, — связанный с властью, гендером и границами приватного и публичного, оттесняется в личное, кажется, что ты одна. Ты надела короткую юбку, ты не так себя повела, ты не смогла сказать «нет», — в общем, конкретно тебе как-то не повезло. Но когда этот опыт начинают артикулировать другие, незнакомые люди, понимаешь, что это систематическая, структурно обусловленная практика. И вот тут возникает основание для всеобщей мобилизации.

Мы слышим о харассменте и домашнем насилии; видим, как женщины выходят и заявляют о себе (сейчас, например, наблюдаем за протестами в Беларуси, у которых женское лицо)15; примеряем их опыт и находим сходства. Эта мобилизация — ассамбляж, она проявляется в разных точках и расползается дальше.

Вероятно, поколение меняется, становится другим, выражает себя в такой форме, в которой еще несколько лет назад, казалось бы, невозможно было выражать. Однако мы видим не только молодых (и не только женщин). Это сложная и многокомпонентная история, но нельзя сказать, что кто-то «выстрелил в эрцгерцога» и все началось.

Анастасия Новкунская, доцент факультета социологии и научный сотрудник программы «Гендерные исследования» ЕУСПб; PhD in Social Sciences:

— В России «новая этика» стала не лозунгом движения за перемены и институционализацию новых правил, а категорией с негативной коннотацией. Я вижу две ключевые причины, почему это так.

Первая причина — это неоконсервативный, или неотрадиционалистский поворот, который мы наблюдаем и фиксируем последние десятилетия. Это не всегда поворот к восстановлению традиций, иногда это, наоборот, их изобретение, но под предлогом возвращения к культурным «истокам» и «корням». Оно происходит в силу символического слияния Русской православной церкви и государственных институций. Кажется, даже какие-то общественные слушания теперь не могут проходить без участия представителей церкви.

Мы можем заметить, что даже последние законодательные изменения в России носят консервативный характер. Это и так называемый закон о гей-пропаганде16, и «закон Димы Яковлева»17, и поправки в Конституцию, многие из которых усиливают риторику того, что семья — центральный компонент для внутренней политики страны,