Ведомый чайкой - Антон Волков

Народу было не много. Причиной тому был, видимо, сезон отпусков. Да и вечер пятницы, когда многие, не смотря ни на что, выбирают многокилометровые пробки и, чертыхаясь, стоят в них часами на пути к заветной цели: до полуночи добраться до дачи. Порядка тридцати человек толпились около столика, на котором стояла бутылка минеральной воды, пластиковый стакан и табличка «Антон Волков. Автор сборника повестей «Ведомый Чайкой». Также на столе лежала и шариковая ручка, приготовленная, видимо, для того, чтобы подписывать книги читателям. Антон поздоровался с ожидавшими его людьми, преимущественно молодыми, и сел за столик. Ему было задано порядка двадцати вопросов, но один понравился ему больше всего.

Она появилась из-за спин плотно обступивших столик молодых людей. Извиняясь, она протиснулась между них и встала напротив Антона. Ему показалось, что она – не человек, но ангел, каким-то случайным образом, по ошибке, попавший на Землю. На её личике он уловил некий оттенок смущения, который выдавала её робкая полу-улыбка. Он был очарован этой ангельской улыбкой, а родинка прямо над ямочкой на её левой щёчке почему-то заставила сердце Антона бешено заколотиться. Едва ли она была столь смущена тем, что стояла рядом с ещё молодым, но набирающим популярность писателем. Нет. Конечно не из-за этого. Она стеснялась вопроса, который задаст ему. Она спросила Антона, что думают его друзья и знакомые о том, что он, вероятно, по их мнению, строит свои собственные миры и подходы к жизни и в них и ими живёт. Как он сам не стесняется высказывать свои «нереальные» мысли, «нереальные» подходы к «реальной» жизни широким читательским массам. Антон ответил ей лишь: «Мне это, по сути, не важно. Мне важно лишь то, как я себя чувствую. Какой бы мир это не был, хотя и все они – вполне реальны. Я создам себе тысячи миров, но тех, в которых мне будет хорошо, чем приму тысячи мнений других людей об их нереальности и погрязну в нежеланном «плохо». Когда встреча с читателями закончилась, Антон пригласил милую девушку прогуляться с ним по Арбату. Она согласилась. Они гуляли по остывающей от знойного июльского дня Москве, наслаждаясь вечерней прохладой и обществом друг друга. Когда они присели на лавочку отдохнуть, было уже около 12 ночи. Впервые за долгое время небо было непривычно чистым для Москвы и сплошь усеяно звездами, свет которых пробивался даже сквозь типичное для московских ночей зарево мегаполиса. Может быть, теперь Антон просто захотел его увидеть? Они сидели рядышком и смотрели на это великолепное небо. Антон робко взял озябшую ручку девушки в свою и на секунду закрыл глаза…

* * *

…Он заглушил двигатель, немного расслабился в кресле и осмотрелся по сторонам. Его высокоплан стоял посреди нетронутого луга, залитого весенним солнцем и поросшего каким-то небольшими жёлтыми цветочками…

Он мчался во весь опор. Бегом ли, верхом ли, за рулём ли автомобиля. Как Стэтхем в фильме “Адреналин”; останавливаться было нельзя. Остановка означала бы сперва медленный и мучительный распад, а после – смерть. Это как крахмал, варимый в кастрюле на плите. Пока его разогревать и размешивать, – и, чем интенсивнее, тем более жидким он будет, – он поддаётся, но стоит снять с огня, прекратить мешать, как не пройдёт и пары часов, и он превратиться в холодную, тягучую субстанцию. Он умрёт. Им будут что-то клеить. Он навсегда останется “материалом”, прослойкой между бумагой и стеной, картоном и деревом или ещё чем-то.

Он давно понял этот бесхитростный закон. Закон инерции. Он заметил также, что чем тяжелее и массивнее некое тело, тем тяжелее его сдвинуть с места, но стоит ему придать инерции, как поддерживать его в состоянии движения – проще простого. Но стоит ему остановиться, а если ещё и в вязкой субстанции, в грязи или патоке… Нет! Нельзя останавливать тело. Остановка – всё та же смерть. Потом сдвинуть его снова с места может и не хватить сил, а, если и хватит, то потребуется их изрядное количество. Нужно поддерживать тело в движении! Зато, чем массивнее тело, тем сокрушительнее оно. Оно способно снести любые преграды на своём пути; не остановит его ни бетонная стена, ни топкое болото, ни любые другие заградительные редуты. Он снесёт их играючи, но нужна инерция!

– Я снова к тебе за советами, Джонатан. – едва погрузившись в глубокий сон, то, что было Антоном-вне-его-тела обратилось к тому, что было вне-телесным Джонатаном Чайкой. Они оба пребывали в нигде и вне времени. Они просто пребывали в состоянии осознания собственного существования.

Знакомый и очень желанный голос ответил:

– Я всегда рядом, Ник, и всегда рад тебе помочь. Что бы ты хотел спросить в этот раз?

– …Когда я начинаю останавливаться, когда я начинаю скучать, Джонатан, я чувствую, что опускаются руки. Что “миг” трансформируется в “вечность”, что моё “хорошо” начинает ослабевать, и становится всё труднее и труднее только лишь силой мысли совладать с круто наклоняющимся в сторону ненавистной двери скользким полом. – в том, что можно было бы назвать “голосом” Ника чувствовалось некая встревоженность. – А ещё, чем меньше движения, друг, тем всё больше мне кажется, что этот пол ещё и хорошенько промаслен. Трудно становится устоять, чтобы не начать сползать вниз. Я хочу картинку, Джонатан, так будет проще объяснить.

Ник сощурил глаза от ярко засветившего солнца. Они с чайкой находились всё на том же живописном, залитом солнцем утёсе. Он приподнялся из сидячего положения. Ноги его затекли, и встать во весь рост поначалу оказалось не так-то и просто. Онемевшие от долгого сидения, – пока Ник получал от Джонатана столь бесценные уроки, ноги покалывало. Ник стоял, пошатываясь, и превозмогая ощущение, что вот-вот рухнет наземь, не сумев перебороть неприятное ощущение в ногах, похожее на онемение. Чайка, сидевшая на краешке утёса, распрямила крылья.

– Ты прав, Ник. Описывать собственные ощущения и переживания куда удобнее и нагляднее, пребывая в физической реальности, её законах, да и с помощью тел, будучи закованными в них. – проговорил Джонатан, проделавший несколько шагов по кромке утёса с расправленными крыльями. – Признаться, пока мы с тобой сидели, мои крылья тоже порядком атрофировались. А это не есть хорошо! – заключил Джонатан. Спустя недолгую паузу, он продолжил:

– Заметь, что произошло, Никки. – возобновила диалог Чайка. – Как только ты освободился, сбросил с себя оковы, которые, как тебе казалось, сковывали и мучили тебя “целую вечность”, ты впал в состояние некой эйфории, блаженства. Ты принял своё новое состояние как должное, как безмерно долгожданное и, наконец, обретённое. И что ты тогда сделал, как заполучил его? Ты сел на землю, наслаждаясь прекрасным чистым воздухом, запахами, видом окружающего пейзажа, безмятежностью, свободой… Ты попал в среду, в которую выбрал попасть, и которая отвечает твоему ощущению высшего “хорошо”. Но ты начал скучать, сидя на одном и том же месте, ничего не делая, а лишь наслаждаясь. И вот, ты снова обращаешься ко мне за советом. – сказал Джонатан. – Ты попробовал встать, но ноги твои затекли, обмякли и чуть ли не атрофированы, если говорить о твоём нынешнем теле как о проекции твоей сущности. Так вот и ответь сам на вопрос, друг, что же тебе делать, чтобы жить? – Чайка подошла к самому-самому краю утёса. До водной глади, что простиралась от подножья скалы до самого горизонта, от утёса, на котором пребывали Ник и Джонатан, было около ста метров.