Величайшее благо - Оливия Мэннинг

Кларенс выпятил нижнюю губу и, чуть помявшись, заметил обыденным тоном:

— И всё же ситуация серьезная. Я сегодня встретил Фокси Леверетта, и он посоветовал мне не распаковывать чемоданы.

— Тогда они у вас так и будут стоять запакованными, — отмахнулся Инчкейп, словно от надоевшей школьной перебранки.

Миниатюрный официант притащил им гору бутылок, стаканов и тарелок и, громко пыхтя, накрыл на стол.

Подняв взгляд, Гарриет увидела, что Кларенс смотрит на нее в упор. Он тут же отвернулся, но теперь она обратила на него внимание. Его длинное, узкое лицо с длинным же носом показалось ей неудовлетворительным. Неудовлетворительным и неудовлетворенным. Пока она разглядывала Кларенса, он вновь украдкой посмотрел на нее, и они встретились взглядами. Чуть покраснев, он снова отвернулся.

Гарриет улыбнулась сама себе.

— Я пригласил Софи присоединиться к нам, — сказал Гай.

— Интересно — зачем, — пробормотал Инчкейп.

— Она очень расстроена из-за войны.

— И, надо думать, полагает, что войну объявили только для того, чтобы ее расстроить.

Внезапно царившая вокруг суматоха переросла во всеобщие аплодисменты. Над столами зазвучало имя Флорики.

Флорика, одетая в черно-белые юбки, стоя в оркестровой клетке, напоминала сороку. Когда овация стихла, она резко поклонилась, а затем открыла рот и издала высокий, истошный цыганский вопль. Гости заерзали. Гарриет ощутила, как этот вопль пронзил ее, словно электрический разряд.

За этим воплем последовал следующий — такой высоты, что в ближайшие несколько лет (как впоследствии уверил их Инчкейп) ее голосовые связки были обречены. Сидевшие вблизи Ионеску разглядывали его и его женщин. Развалившись на стуле, тот смотрел на певицу и ковырял в зубах. Женщины по-прежнему никак не реагировали на происходящее.

Флорика тем временем доводила себя до яростного исступления; казалось, она вся была скручена из медной проволоки. Она была худая, как все цыгане, а смуглой кожей напоминала индианку. Когда она откинула голову назад, жилы у нее на шее натянулись; худые руки метались в воздухе, и было видно, как мышцы двигаются под кожей. Свет бликовал на ее волосах, гладко зачесанных над круглым блестящим лбом. В окружении пухлых зрительниц она напоминала голодного дикого котенка среди объевшихся сливками котов. Музыка стихла, и голос Флорики перешел в рычание, после чего снова взлетел ввысь, и, скручиваясь, словно от ярости, сжимая кулаки и потрясая юбками, она завершила песню сверхъестественным воем, которого не смог заглушить даже взрыв аплодисментов.

Когда всё стихло, люди вокруг моргали, словно только что пережили налет торнадо. Ионеско и его женщины сохраняли бесстрастный вид.

Сам Инчкейп не аплодировал и теперь с веселым изумлением показал на Гая, который хлопал в ладоши и кричал: «Браво! Браво!»

— Сколько жизненных сил, — с улыбкой сказал Инчкейп. — Как прекрасно быть молодым.

Когда шум утих, он повернулся к Гарриет.

— За границей она потерпела полный крах, но здесь ее обожают. Она выражает всё отчаяние местных жителей, — пояснил он и, повернувшись, вдруг заметил Ионеску. — Ничего себе! Ионеску со всем гаремом. Интересно, как его жене понравилось выступление?

— Вы думаете, что она знает? — спросила Гарриет.

— Что вы, разумеется. Полагаю, у нее записано, что они говорили и чем занимались во время каждой встречи.

Чтобы побудить его говорить дальше, Гарриет пробормотала что-то невинное.

— Согласно румынским обычаям, ей требуется изображать полнейшее неведение, — принялся объяснять Инчкейп. — Мораль здесь основывается не на неделании, а на признании происходящего.

Им принесли жирный паштет из гусиной печени, темный от трюфелей, приправленный топленым маслом. Инчкейп торопливо проглотил свою порцию, не переставая вещать, словно это была всего лишь безвкусная помеха на пути к самовыражению.

— Возьмем, к примеру, поведение этих женщин в обществе. Если кто-то неприлично пошутит, они притворяются, что не поняли сказанного. Пока мужчины хохочут, женщины сидят с непроницаемыми минами. Нелепое зрелище. Это поведение никого не обманывает, но так мужчины могут не сдерживать себя при женах.

— А что же молодые девушки, студентки — они не восстают против такого лицемерия?

— Ну что вы. Это самые светские jeunes filles на свете, и самые искушенные. Мисс Остен назвала бы их злокозненными. Если во время чтения на уроке нам попадается малейшая непристойность, юноши умирают со смеху, а девушки сидят с каменными лицами. Если бы они были шокированы, то не выглядели бы шокированными, а если бы были невинны, то встревожились бы. Но этим равнодушием они выдают свою опытность.

Инчкейп неодобрительно фыркнул: очевидно, он был недоволен не обычаями, а абсурдным поведением женщин, которые вынуждены были подчиняться этим обычаям.

— Как же они набираются опыта в таком юном возрасте? — спросила Гарриет, вполуха прислушиваясь к разговору между Кларенсом и Гаем, в котором уже не раз прозвучало имя Софи. Кларенс, который словно лишь наполовину присутствовал за столом, съел всего пару ломтиков паштета.

— В румынских домах вечно полыхают скандалы и сплетни, — заметил Инчкейп. — Тут всё очень по-восточному. Вся эта мнимая невинность нужна исключительно для того, чтобы набить себе цену. Они рано созревают и рано выходят замуж, обычно за какого-нибудь богатого старого хрыча, которого интересует только девственность. После этого они разводятся. Девушки заводят собственное хозяйство, а статус разведенной позволяет им жить как вздумается.

— Как же они еще не вымерли? — со смехом спросила Гарриет.

— Здесь есть и нормальные браки, разумеется. Но вы же слышали историю румына, который идет по Каля-Викторией со своим другом-немцем и называет цену каждой женщины, которую они встречают. «Неужели здесь нет ни одной честной женщины?» — спрашивает немец. «Есть, — отвечает румын, — только они очень дорогие».

Гарриет рассмеялась, и Инчкейп с удовлетворенной улыбкой оглядел ресторан и пожаловался:

— Никогда еще не видел здесь такой суматохи.

— Это война, — сказал Кларенс. — Ешьте, пейте, веселитесь, ведь завтра мы можем умереть с голоду.

— Чушь!

Принесли следующее блюдо — утку в апельсинах. Пока ее нарезали, Инчкейп тихо обратился к Гарриет:

— Вижу, к нам идет ваша подруга Софи Оресану.

Гарриет не стала уклоняться от прозвучавшего между строк вопроса.

— Она не моя подруга, мы с ней даже не знакомы. Что она собой представляет?

— Довольно прогрессивная барышня для здешних мест. У нее необычная судьба. Ее родители развелись, и Софи жила с матерью. Когда мать умерла, Софи стала жить одна. Здесь так не принято. Она пользовалась относительной свободой. Некоторое время работала в студенческом журнале — типичное полусырое, слегка антифашистское издание, такие то и дело появляются на свет. Это длилось полгода, и теперь она считает, что за ней охотятся немцы. Она учится на юриста.

— В самом деле! — воскликнула Гарриет, которую впечатлила эта последняя информация.

— Здесь это ничего не значит, — сказал Инчкейп. — Они тут все учатся на юристов. А выучиваются на младших помощников