Опер печального образа - Дмитрий Вересов

— А ты пытался бороться с этим?

— Конечно! Донкихотствовал какое-то время… Скакал по высоким кабинетам на Росинанте. Только себе во вред… По крайней мере, при мне сейчас никого не бьют. Зато, наверное, отрываются потом… Обрати внимание, сейчас никто в милиции не владеет элементарным заломом руки за спину, чтобы задержать человека, не делая его инвалидом. Все применяют ударную технику, проще говоря, лупят справа и слева, куда попало. Да разве куда попало? Метят в жизненно важные органы…

— Залом руки — это разве не больно? — засомневалась Аня.

— Больно. Но это гуманная боль, как ни странно. Если человеку даже сломают руку при сопротивлении, ему не повредят внутренних органов. Кость срастется, а разорванный внутренний орган — нет… Вот потому я и стал заниматься чем-то вроде дзю-дзюцу. Теперь вот после Японии понял, что точно дзю-дзюцу.

— А там нет ударов?

— Вообще-то, есть. В дзю-дзюцу, пожалуй, одна из самых разнообразных техник среди восточных единоборств. Но удары там — вспомогательное оружие, скорее, деморализующее, отвлекающее. А я их вообще не применяю. Что-то вроде айки-до, только прямолинейнее, короче, грязнее, что ли… Вообще-то, следователю не так часто приходится применять какую-то технику, но для меня эти занятия очень важны. Чтобы и следа от этих хищных рефлексов во мне не осталось…

— Значит, руки все-таки и у тебя иногда чешутся? — удивилась Аня.

— А ты думаешь, легко плыть против течения? Коллективное сознание, круговая порука — это страшная сила. Например, Коля Санчук считает, что время такое и люди такие, то есть, иначе нельзя. Надо следовать естественному течению… Поэтому я очень люблю образ «кои».

— Кого? Коли? Коли Санчука? — не поняла Аня.

— «Кои», — улыбнулся Корнилов впервые за время этого, видимо, очень серьезного для него разговора. — Так по-японски называют карпа. Карп — очень упрямая рыба, все время плывет против течения.

— А Санчук?

— Что Санчук? — переспросил Михаил.

— Он тоже бьет, то есть рукоприкладствует?

— Санчо, он хитрый, — опять улыбнулся супруг, с явным удовольствием вспоминая своего приятеля, — смекалистый…

В чем заключалась хитрость оперативника Санчука, друга и напарника следователя Корнилова, Аня узнать не успела. Они подъехали к знакомому подъезду девятиэтажного дома. Вот Корниловы и дома! Под домофоном стояла солдатская прикроватная тумбочка. Кто-то поленился донести ее до помойки. Тумбочка послужила примером и сигналом к свинству для остальных жильцов. Вокруг нее образовалась куча из более мелкого мусора.

— Я тоже готова кое-кого бить руками и ногами по самым жизненно важным органам, — сказала Аня, проходя мимо импровизированной помойки. — Понимаю, что по головам их бить совершенно бесполезно. Мне иногда кажется, мой любимый опер, что я даже готова убивать…

— Какой я тебе опер? — возмутился Корнилов уже в лифте. — Это правовая неграмотность. Называла бы меня лучше следаком, что ли.

— Следак? Какой кошмар! — Аня возмутилась еще больше мужа. — К тому же я терпеть не могу следки. Лучше ноги в кровь стереть, лучше откровенно носки надеть, чем носить на ногах такие неэротичные… следаки. Поздравьте меня, у меня муж — следок…

Дверь лифта открылась на седьмом этаже. С криком и топотом супруги Корниловы вывалились из лифта. У дверей квартиры произошла короткая борьба, закончившаяся неизвестно чьей победой и долгим, совсем не японским поцелуем.

— Ну-ка хватит там баловаться! — послышался с нижней площадки голос строгой соседки. — Идите на улицу играться! Понастроили им горок, качелей, а они все по лестницам бегают, как оглашенные. Хулиганье…

— Согласись, Корнилов, — сказала Аня, вытирая японскую пыль с подошв кроссовок о китайский коврик, — хорошо возвращаться домой, зная, что в запасе еще целая неделя совместного отдыха. Медвежонок, у нас еще четверть горшочка меда, то есть неделя от медового месяца!

Их однокомнатная квартирка встретила их еще не выветрившимся запахом новостройки. Свежей убогостью тонких, полукартонных дверей, серым цветом батарей отопления, бумажными типовыми обоями, ядовито ярким линолеумом, кривыми плинтусами и плохо закрывающимися форточками. Одним словом, это был тот самый недорогой, панельный, однокомнатный «рай с милым».

— Один из парадоксов нашей жизни, — сказала Аня, снимая с себя дорожную одежду. — Новоселы, только что въехавшие в новую квартиру, сразу же должны приступить к ее ремонту.

— Вот это, Анечка, совсем необязательно, — отозвался муж испуганным голосом. — Ремонт может годик и подождать. Вторую металлическую дверь мы поставили, теперь поменяем сантехнику, и хватит для начала. Очень уж пожить хочется…

— Кого я пригрела на слабой груди! — возмутилась Аня.

— Грудь у тебя как раз неслабая. Не надо скромничать.

— А ты не подглядывай, — Аня как раз собиралась пробежать по коридору в неглиже, чтобы успеть и подразнить любимого, и запереть перед самым его носом дверь в ванную комнатку.

— Как тут не подглядывать, когда ты во всех зеркалах, во всех глянцевых поверхностях отражаешься, — проворчал Корнилов. — Слушай, Анют, так хочется картошки с подсолнечным маслом и укропчиком, капустки и соленых огурчиков после всех этих суси, темпуры, сябу-сябу…

— Я так люблю Японию, я с такой грустью покидаю Страну Восходящего Солнца! — передразнила его Аня из ванной. — Еще и лицемер, и предатель! За картошку с капустой Японию продал… Медвежонок, посмотри, если картошки у нас нет, — совсем другим, нежно-начальственным голосом сказала Аня, — дуй в магазин. Еще купи морковки и лука… и хлеба… и масла… и еще чего-нибудь. Капуста соленая у нас есть, мамина. И огурчики тоже, папины…

Она что-то еще говорила Михаилу, но теперь ее заглушал душ.

— Я тебя не слышу, Анюта, — попробовал ответить Корнилов. — Не слышу тебя, Анечка, — уже погромче. — Анна! Я не слышу тебя! — заорал он, наконец, прильнув ртом к дверной щели.

Шум душа на секунду оборвался.

— Зачем тебе меня слышать? — послышался Анин голос. — Я пою просто так, для себя…

— Она уже поет, — ворчал Михаил, собираясь в магазин. — Речитатив кончился, началась ария. Хоть бы предупредила. А то споет без предупреждения: «Убей мою подругу», а я не пойму, что это уже песня, пойду и убью…

Корнилов уже надевал туфли, когда в кармане зазвучало: «Наверх вы, товарищи! Все по местам! Последний парад наступает. Врагу не сдается наш гордый „Варяг“…» На «гордом „Варяге“» Корнилов нажал кнопку и постарался изобразить голосом отдаленность географическую и психологическую.

— Ладно, Корнилов, я знаю, что ты в Питере, — слышался в трубке голос Санчука, — не изображай там душем морской прибой. И начальство тоже знает. Ты и так должен мне бутылку… саке… Привез? Молоток. Кстати, захвати по дороге, когда в отдел поедешь… Помню я про твою неделю. Мне вообще велели звонить тебе в Японию, чтобы ты вылетал еще пять дней назад. Еле тебя отмазал. Говорю: знаете, каких это стоит «бабок»? Они как про «бабки» услышали, сразу притухли…