Валентайн - Элизабет Уэтмор

Корина сложила салфетку и отодвинула свой стакан. Карла налила ей новый, виски с колой. Это пятый у неё или шестой? Достаточно, чтобы обхватить пальцами ног латунную трубу под стойкой, когда потянулась за стаканом; достаточно, чтобы Карла придвинула к ней миску с арахисом.

Один из мужчин внятно произнес: мы имеем здесь хрестоматийный случай: «он сказал – она сказала».

Другой отпил пиво и поставил стакан. Я видел фото этой мексиканской девочки в газете – ей не дашь четырнадцати.

Корина перестала водить пальцем по стойке, остановилась на цифре. Речь шла о Глории Рамирес, девушке, которую они с Поттером видели в «Сонике». Мы видели, как она села в пикап, сказал Поттер, а сами сидели, как будто нам штаны пришили к сиденью.

Всё хорошо, миссис Шепард? Карла смотрела на неё с другого конца стойки – в одной руке полотенце, в другой кружка.

Да. Корина хотела сесть попрямее, но трубка ушла из-под ног, а локоть соскользнул с края стойки.

Мужчины взглянули на неё мельком и решили не обращать внимания. Вот самое лучшее в том, что ты пожилая дама с поредевшими волосами и грудями, отвисшими до барной стойки. Наконец-то можно сесть на табурет, напиться в дым, и ни один осел к тебе не привяжется.

Они такие, сказал третий мужчина, они созревают раньше других девочек. Мужчины рассмеялись. Это точно! Намного раньше, сказал еще один.

По затылку Корины поднимался жар и разливался по лицу. Поттер заговаривал о Глории раз двадцать, обычно поздно ночью, когда боль одолевала так, что уходил в ванную, и оттуда слышались его стоны. Как надо было бы поступить. Бы да кабы, сказала она ему. Только этого нам не хватало – чтобы ты подрался с парнем вдвое моложе тебя.

Но Поттер твердил, что с самого начала почуял неладное. Двадцать пять лет работал с молодыми людьми вроде этого и знает, чего от них можно ждать. А сами сидели и смотрели, как она лезет к нему в кабину, – и поехали домой. Через два дня, когда увидели его полицейский снимок в «Американце», Поттер назвал себя трусом и грешником. А на другой день, когда напечатали школьную фотографию Глории Рамирес, он, сидя в кресле, долго рассматривал её прямые черные волосы, чуть скошенный подбородок, глаза, устремленные в камеру, улыбочку, то ли ухмылочку. Корина сказала, что должен быть закон, запрет печатать имя этой девочки и фотографию в местной газете – несовершеннолетней, черт бы их побрал. Поттер сказал, что вид у неё такой, как будто не боится никого и ничего, но теперь это, наверное, в прошлом.

Пока Карла смотрела на кружку с чаевыми, Корина в несколько длинных обжигающих глотков осушила стакан. Показала: еще. Карле Сибли только-только исполнилось семнадцать, и дома её ждал грудной ребенок с её матерью. Она все еще колебалась – отказать ей или нет, но тут сама Корина оттолкнула свой табурет, мощно пошатнулась и стала одергивать рубашку на широкой груди и бедрах.

Не надо, Карла, сказала она. Хватит с меня. Она повернулась к мужчинам. Девочке четырнадцать лет, сукины вы дети. Вас на малолеток потянуло, джентльмены?

Домой поехала самостоятельно, следя за осевой линией, со скоростью на десять миль меньше дозволенной, и только в четвертом часу улеглась наконец на диван. Прикрыла ноги шерстяным платком – до сих пор не могла спать на их общей кровати. И хотя у нее не получится восстановить происходившее, по крайней мере, до той минуты, когда первая утренняя присадка никотина вольется в кровоток, уснула, припоминая, что сказала завсегдатаям, и последние слова, услышанные перед тем, как захлопнула за собой тяжелую дверь, – ноющий голос Карлы: я тут при чем, не я начала. Этой старой даме вообще ничего нельзя сказать.

Четырнадцать лет. Как будто этому нашлось бы оправдание, сердито думает Корина, если бы Глории Рамирес было шестнадцать лет или была бы белой. Она идет с пепельницей на кухню, садится за стол, вертит в пальцах свободный квадратик пазла и со злостью смотрит на конверты с деньгами. Поттер трудился над пазлом часами, левая рука иногда дрожала так, что ставил локоть на стол и придерживал её правой. Столько часов – а собрать успел только край и пару золотисто-коричневых кошек.

Когда приблуда проходит по дворику, садится перед стеклянной дверью, уставясь на неё, Корина берет трость Поттера и грозит коту. Как-нибудь огреет нахала по башке, если не перестанет ходить сюда и душить всю живность.

* * *

В конце февраля кот поймал большого скворца, разорвал на кусочки, и Корина чуть не поскользнулась на иссиня-черной голове, когда выносила мусор. На другое утро они нашли древесницу – с пушистой серой и черной головкой и желтой грудью – яркое пятно на бетоне. Поттер остановился и смотрел, как её перышки колышутся на ветру. Он уже стал иногда заикаться. Кор… Кор…. Кор… начинал он, и Корине хотелось зажать ладонями уши и крикнуть: Нет, нет, нет, это ошибка. Но то было хорошее утро – ни припадков, ни падений, и когда он заговорил, голос был тот же, к какому она привыкла за тридцать лет.

Если привадишь его, сказал он, будешь подкармливать, он, пожалуй, перестанет их убивать. И как-никак живая душа при доме.

Нет уж, сказала Корина. Мне еще одна забота нужна, как Христу лишний гвоздь.

Не надо кощунствовать, сказал Поттер. Но засмеялся, и оба посмотрели на тот конец двора, где под пеканом разлёгся кот. Он следил зелеными глазами за ящеркой, бежавшей по шлакоблочной стенке.

Было утро, забор под солнцем окрасился в пепельный цвет. Ветерок ерошил золотистый мех кота. За домом на Восьмой улице послышалась сирена «Скорой помощи». Звук удалялся в сторону центра, к больнице. Не знаю, что ты будешь делать без меня, сказал Поттер, и когда Корина с грустью ответила, что ей в голову никогда не приходило – ни разу за всю их совместную жизнь, – что она его переживет, Поттер кротко кивнул. Кому это дадено знать, сказал он.

Корина хотела было поправить его, как всегда, – кому это ведомо, – но подумала о его случайных оговорках, его привычке насвистывать фальшиво и давать кличку каждой мелкой твари, какая попадется ему на глаза, – и только вздохнула. Как будет жить без его голоса. Правда, неведомо! Кивнула ему в ответ и отвернулась, пока не увидел, что плачет.

Поттер тронул её за руку и проковылял к лопате, прислоненной к дому. Ты еще сама себя удивишь, когда меня не станет, сказал он.

Весьма сомневаюсь в этом, ответила она.

В последние недели, если чувствовал в себе силы, стал хоронить животных, найденных на заднем дворе. На этот раз он почти десять минут ковырял спекшуюся землю. Корина спросила, не надо ли помочь, но он сказал, нет, сам справится. Вырыл у задней ограды ямку в фут глубиной, положил в неё древесницу и засыпал землей. Тоже мне, похороны, и теперь иногда ворчит Корина, вспоминая ту птицу, большое дело. Под конец муж стал сентиментальнее – да, только не до последней минуты, негодяй.

Неделей позже Поттер проснулся рано и повернулся к Корине. Сказал: хорошо себя чувствую. Как будто и опухоли не было. Оставил трость на кухне и пошел подметать задний двор. Принес из гаража секатор и стал подстригать живую изгородь перед верандой. Потом собрал тощие веточки, отнес в мусорный бак и стоял, любуясь своей работой. Корина накричала на него за то, что ходит без трости. Если бы не отвлеклась, ни минуты бы не разрешила. Но Поттер обнял её за талию, потерся носом о её затылок, говоря: как приятно ты пахнешь, детка. И она позволила увести себя в спальню на часок или два.