Остров на всю жизнь. Воспоминания детства. Олерон во время нацистской оккупации - Ольга Андреева-Карлайл

Мадемуазель Шарль продолжала колебаться. Тогда мэтр Лютен напомнил, что если дом Ардебер останется свободным, то его могут конфисковать для беженцев, и никакой компенсации она не получит. Не желая идти на такой риск, мадемуазель Шарль наконец сдалась.

Нотариус очень обрадовался, что переговоры увенчались успехом. Во время чаепития на пока еще нашей кухне в доме месье Глодона он посвятил Чернушек (которых он теперь называл “прекрасная мадам Чернова и очаровательные юные дамы”) во все подробности сделки. Мы можем переехать в дом Ардебер на следующей же неделе. Ежемесячная плата будет хотя и немалой, но все-таки в пределах наших скудных возможностей. Военное довольствие, которое получали мои дяди, было мизерным, и мы жили в основном на те деньги, что зарабатывал мой отец на фабрике в Париже.

Но назавтра сделка чуть было не сорвалась. На острове стояло бабье лето, и в то утро бабушка отвела меня и Андрея на пляж. Наконец-то в Сен-Дени сбылись мои мечты, навеянные воспоминаниями о Сабль-д’Олонн. Это был тот сказочный приморский полдень, когда солнце и светит, и греет сильнее всего, когда чувствуешь себя совершенно иссушенным и предвкушаешь скорый обед и отдых в прохладной спальне. Было так жарко, что бабушка позволила нам идти домой прямо в купальных костюмах – дом был совсем рядом с пляжем. Мы оба были в одинаковых красных вязаных шортиках. Повесив на плечо сетки с креветками, мы прошли уже половину Портовой улицы, когда вдруг появилась какая-то сухопарая дама в сером. Юбка у нее была длинная и прямая, а на голове – черная шляпа. Она направлялась к нам. Это была мадемуазель Шарль.

Бабушка уже хотела любезно с ней поздороваться, но ледяной взгляд мадемуазель Шарль ее остановил. Поджав губы, наша будущая квартирная хозяйка остановилась посреди улицы и неприязненно посмотрела на нас. Воцарилось гнетущее молчание, за которым последовала произнесенная дрожащим голосом резкая обличительная речь по поводу непристойного вида этих бедных детей. Бабушка не могла вставить ни слова. Закончив, мадемуазель Шарль повернулась и исчезла в саду за высокой решеткой.

Но в четыре часа дня, когда Чернушки пошли к ней, чтобы обсудить детали аренды, мадемуазель Шарль ни слова не сказала о случившейся в полдень встрече. Она лишь выразила надежду, что эти бедные дети, которым предстоит жить в доме, открытом взглядам прохожих (дом Ардебер отделяла от улицы лишь низкая каменная стенка), будут достойны своего русского воспитания.

Мадемуазель Шарль обещала снабдить Чернушек старыми одеялами, перинами и тяжелыми простынями из ткани, которой на вид было лет двести. После некоторых сомнений она достала из огромных шкафов свои сокровища, распространявшие вокруг запах камфоры. Бабушка и тети рассказывали потом мне и Андрею, что в доме мадемуазель Шарль, расположенном в нескольких шагах от того, что мы сняли, наверняка водятся привидения – столько там темных уголков и тайных проходов. С того дня мы с Андреем мечтали попасть в этот дом с бледно-голубыми ставнями, так хорошо спрятанный в глубине старого сада, заросшего тропическими колючками, что с улицы его почти не было видно.

Стоял конец ноября, было воскресенье. В это хмурое холодное утро я ненавидела Сен-Дени и скучную, монотонную жизнь, такую же бесцветную, как горизонт на Олероне в пасмурный день. Никаких захватывающих приключений, которых мы ждали и о которых читали в книгах, не было и в помине. Олерон был тюрьмой. В этот день мне было особенно грустно, мне очень не хватало бабушки. Она вернулась в Париж, чтобы снова заняться журналистской работой. Жизнь без нее была скучной. Да еще, что было хуже всего, я поругалась с Андреем, который отказался дать мне свои роликовые коньки. Это было его право, и возразить было нечего, а жаловаться взрослым – дело недостойное. Мне оставалось только молча страдать и не разговаривать с ним.

В тот день, возвращаясь с пляжа, я шла по улице Мюз, главной улице крестьянской части деревни, уходившей далеко вглубь острова. Мне стало интересно, куда ведет эта дорога, казавшаяся бесконечной и словно из какой-то другой эпохи. Я долго брела мимо пустынных и неухоженных ферм. Вся деревня предавалась воскресному отдыху, заснули даже олеронские куры, обычно столь беспокойные. Ставни на редких окнах, выходивших на улицу Мюз, были почти полностью закрыты и заперты изнутри на тяжелые железные крюки. Крестьянские дома были похожи на маленькие крепости.

Я потеряла терпение, так и не дойдя до конца вымощенной известняком улицы, на которой тут и там валялись коровьи лепешки, повернула обратно и пошла по поперечной дороге мимо высокой стены. За ней виднелись надгробия, напомнившие мне большие белые коробки с конфетами. Это было деревенское кладбище. Вдоль стены шла канава, пахнущая крапивой, в воде отражалось туманное небо.

Раньше я никогда не бывала на кладбище и, несмотря на прочитанного “Тома Сойера”, даже не представляла себе, как оно выглядит[17]. Я подумала, не зайти ли сейчас, но день был уж больно мрачный. Лучше было бы отправиться туда вместе с Андреем. Так я решила с ним помириться, когда вернусь домой. Но когда я уже дошла до трехсотлетнего вяза, растущего в конце Портовой улицы, я увидела Жюльена с каким-то молодым человеком.

Видеть его, хотя бы мельком, например, через окно в мэрии, где он по средам помогал своему отцу, было настоящим чудом. На фоне мрачной официальной обстановки мэрии он выглядел как экзотическая птица. И не потому, что одевался как-то оригинально или странно, просто в его движениях была какая-то удивительная легкость. Он был немного близорук, и это придавало его жестам одновременно сдержанность и значительность. Иногда он мог не узнать человека, если тот был далеко, но в тот день он увидел меня на другой стороне улицы и окликнул.

Церемонно, в лучшем стиле французского comme il faut, он представил мне своего спутника, Мориса Десмона. Морис, юноша лет семнадцати, в очках, был кузеном Жюльена и, соответственно, сыном мадам Десмон. Двое кузенов только что приехали на велосипедах из Шере, куда Морис прибыл к Лютенам погостить на несколько дней.

И секунды не прошло, как Жюльен позвал меня есть пирожные в булочную рядом со старым вязом. Это было во время “Странной войны”, тогда еще можно было купить все что угодно. В булочной, где по будням за огромными буханками хлеба стояла очередь из одетых в черное крестьянок, теперь повсюду были расставлены блюда со всякими пирожными – заварные с бело-розовым кремом, самые разные слоеные, блестящие эклеры, сент-оноре́ с золотой глазурью на белой кремовой шапке. Меня переполняли чувства, но отнюдь не из-за пирожных. Оказаться в центре его внимания, хоть на минуту, было настоящим счастьем. Я наслаждалась каждым мгновением, проведенным в его обществе, с той искренней радостью, которая исчезает в более взрослом возрасте, когда человек уже привыкает подавлять чувства рассудком.

Мы съели каждый по два пирожных. Жюльен шутил с мадам Бушо, симпатичной женщиной с усталым лицом и слегка припудренными мукой волосами. Я знала, что Жюльену не хватает уверенности в общении с людьми даже больше, чем мне, хотя я умирала от застенчивости. Слегка нахальные комплименты, которые он отпускал мадам Бушо, были просто манерой побороть смущение.