Карманный атлас женщин - Сильвия Хутник

Еще один сон имел непосредственную связь с базаром. Как-то раз в мясную палатку пани Баси вошла женщина с троими детьми и четвертым в животе. С порога — улыбки и веселый разговор. Дети то и дело за что-то хватались, куда-то лезли, вертелись под ногами.

«День добрый, здравствуйте. Попросила бы с полкило этих крылышек. Да, этих, самое то… Да… спасибо большое. И, может, еще… Петрусь!! Ах, негодник, перестань мне сумку теребить, не то получишь. Так, может, еще, пани Бася, голубушка, вот этой ветчинки, десять ломтиков, это будет на ужин… ну сил моих никаких больше нет, сказала, получишь по первое число, а ну, живо отсюда все!! Хорошо, пожалуй что, все. Сколько с меня? О, пакетик, прекрасно, пригодится. Премного вам благодарна, пани Бася, удачного дня и до свидания!»

Вот так и соединяла женщина материнскую любовь с покупками.

Ночью Марии приснилось, что сидит она в костеле на скамье и смотрит на стаю кошек, собак и детей, крушащих все вокруг. Дети заходили в алтарь, сбивали свечи, собаки писали на исповедальную кабинку, кошки из дароносицы ели облатки. Вели себя как та малышня в палатке пани Баси. Мария сидела, смотрела, и где-то там зрела мысль, что она должна что-нибудь сделать. Крикнуть «Брысь!», прогнать четвероногих прочь. Но даже если она хотела выдавить из себя голос, то он застревал у нее в горле и пропадал. Она не могла встать, ее ноги одеревенели. Она сидела так и смотрела на разрастающийся погром. Никто не приходил, а Мария чувствовала себя на самом деле свободной и счастливой. Она ничего не должна была делать, ни о чем думать. Она могла Не-Жить.

Кроме снов, ее одолевали физические недуги. Какие-то непонятные боли. Колики в животе, прострелы в спине. Но главным образом — выпадающая матка. Как будто что-то ее там пинало, толкало. Боль иногда становилась такой пронзительной, что она не могла встать. И тогда она садилась на тротуаре и свертывалась калачиком, в эмбрион. Эй, Манька, ну сделай же с собой что-нибудь. Может, у тебя рак или СПИД? Позаражаешь здесь всех, и весь базар перемрет. Иди лечись или домой. И Мария шла домой, а точнее — ползла несколько улиц, что отделяли ее от дома. Перед подъездом детишки облили ее какой-то дрянью, сброшенной в целлофановом пакете с этажа. Ей было все равно. Раскладушка… На раскладушку лечь и свернуться как-нибудь, может, перестанет дергать. Когда дергало, Мария наконец что-то чувствовала. Свой живот, свое тело, вообще хоть что-то. Она становилась этим телом только тогда, когда у нее болело. Больше не надо было резать кожу, ее вполне устраивали и судороги.

Дотащилась до дома, плюхнулась со стоном на свою раскладушку. Несколько минут спустя почувствовала что-то липкое между ног. Подумала, что описалась от боли. От всего этого ей стало смешно. Вспомнила, как Антек Дурачок кричал на весь базар: «А чтоб вы все насмерть усрались!» То есть смерть к ней, к Марии, пришла, ее выбрало пророчество юродивого. Она начала бестолково вспоминать все слова и вообще все, что было связано с Антеком Дурачком. Вот так в одночасье предстал он перед ней волхвом, проповедником и пророком.

Он появлялся под конец недели и, как только входил между первыми палатками, начинал орать: «Во-о-о-оры, держи, полиция, баба булку украла». А у тех баб, что стояли рядом с ним, на лица выползал испуг, и они начинали оправдываться, что это не они, что они тут просто стояли. А Антек Дурачок шел дальше и кричал: «Помрем, помрем, и все знаем о том, а если не помрем, то друг дружку сожрем» — и сопровождал все это громким «а-а-а». Вонища от него исходила, а он себе шел со своими сумками через толпу людей, проталкивался. Всегда куда-то спешил. Иногда встанет перед кем-нибудь, уставится своим косым глазом и скажет что-то типа: «Мышц — гора, в голове — дыра, не крадут только фраера». И этот человек сразу краснел или смывался куда подальше. Случилось раз, подошел Антек к Маньке и начал ее крыть. Тогда Витек ему: «Слышь, псих, оставь женщину». А тот ноль внимания и продолжает крыть… но вдруг перестает и обращается к ней: «Научись так говорить, иначе погибнешь. Проснись, детка» — и снова свое раскатистое «а-а-а». Мария как стояла, так и осталась, как вкопанная. Что это было, что это должно значить, да пошел он, будет тут каждый псих ей мозги сношать.

Часто думала она об этом, а особенно сейчас, лежа на кровати и ощупывая у себя между ног. «Это кровь», — громко сказала она. Поначалу у нее была надежда, что просто пришли ее дни, но потом она почувствовала кое-что еще. Это кое-что было величиной с орех, твердое и все в слизи. Она взяла этот шарик и поднесла к глазам. Выглядело как янтарь с мухой внутри, как колечко с прозрачным камешком. Как околоплодный пузырь с эмбрионом.

Она сжала кулак и выдавила слизь. Медленно встала и, держась за стену, подставила руки под кран. Твердый пузырь упал в раковину. Мгновение покрутился, но сильной струей его утянуло в слив. Исчез.

Я должна забыть об этом, подумала Мария. Легла и уснула.

Некоторое время спустя кто-то вошел в квартиру. Вместе с хозяином, Худым Бронеком, была Элька Без Ноги. С порога затарахтела, стала говорить не то с собой, не то с Марией…

Это было типичное недержание речи. Может показаться, так говорят только женщины, нет, просто они делают это громче. Некоторые даже кудахчут. Но главное — нет единой линии, нет темы разговора.

Бабы забрасывают собеседницу словами, забывая включить слух. Иногда это монологи, обращенные к кому-то конкретному, без надежды на то, что тебя выслушают и поймут, формальная говорильня, лишь бы языком молоть. На лавочке в парке, в поликлинике и на остановке. Летят слова и тут же опадают на землю.

— И знаете, что я вам скажу, мне в принципе не нравятся такие шапки в полоску, очень уж сильно обтягивают, но продавщица эта говорит, дескать, примерьте, что вам от этого убудет, ну я и взяла такую лиловую, и скажу я вам, что даже очень, очень, да и цена подходящая была, так что я взяла, вот она в сумке, но, наверное, не буду носить, голову очень уж стягивает.

— …Да, да, вот и у моей сестры тоже в голове давило, двух недель не прошло, и не стало человека, вся семья и даже родственники из Гданьска приехали на похороны, такие красивые венки положили, а ведь сейчас все так дорого, а уж как ксендз говорил, боже мой, такие красивые похороны, такие торжественные…

Элька выбрасывала из себя информацию со скоростью пулемета, даже сама себя не слышала.

— Вставай, баба, вставай, Тереску уже повезли в больницу, а Дарек этот твой ушел куда-то два дня назад и еще не вернулся, а тут, глядишь, отцом станет. Вы только посмотрите на нее: лежит колодой, — нет, так дело не пойдет. Хорошо, тогда я хоть здесь на краешке присяду, платок сниму. Вы только послушайте, что сегодня утром со мной приключилось, когда я ехала к этой Йольке к черту на кулички. Спешила к ней с блузками, блузки она у меня хотела купить, а тут как раз деньги у меня закончились, ну я и подумала, заработаю немножко, с долгами рассчитаюсь, и даже на законный стакан водки останется. Лечу я на остановку ни свет ни заря. Рядом ехал какой-то тип на шикарной машине. Уже красный горел на переходе, а этот притормозил и рукой мне показывает, проходи, мол. А, наверное, видел, что я на пятнадцатый номер спешу. Даже высунулся из окошка и говорит: «Милости прошу». Ну я ему на это: «Премного вам благодарна», небось не долбешка какая, воспитание все-таки получила. Выхожу на зебру и — бах! — как шмякнусь об асфальт. О бордюр, видать, зацепилась, пакеты с блузками порвались. Машины сигналят, а этот тип, что меня пропустил, так ржал, что чуть вставная челюсть не вылетела. Ну я, значит, быстро все пособирала, сумки — в руки и к нему: «Ты чего, гад, смеешься, а?» Из-за всего этого я опоздала на трамвай, а когда приехала к Йольке, той уже не было. Эти, в машинах, вроде такие культурные, а над чужой бедой гогочут. Не то что когда-то. Раньше бы сам вышел и женщине руку подал. Сколько же теперь в Варшаву хамла с деревни понаехало. Должны заслоны поставить и никого больше сюда не впускать! Хотя… если человеку не везет, его и в костеле поймают с поличным. Мне с торговлей как-то не особо везет.