Тезка - Джумпа Лахири

«Да как же это возможно», — думают Ашок и Ашима. В бенгальских семьях не существует традиции давать детям имена родителей, дедушек, бабушек или других родственников. Может быть, в Европе и Америке это и считается признаком уважения к старшему поколению, но у них на родине таких родителей попросту засмеют. Бенгальские имена священны, неприкосновенны. Их нельзя завещать, и делиться ими тоже не положено.

— Или, может быть, вы назовете его в честь кого-нибудь еще? Например, человека, которым вы восхищаетесь? — с надеждой спрашивает мистер Уилкокс. Его брови поднимаются домиком. Он вздыхает. — Подумайте, а я вернусь через пару часов. — Мельком взглянув на часы, он выходит из комнаты.

Дверь закрывается, а по телу Ашока пробегает дрожь — внезапно ему на ум приходит идеальное домашнее имя для сына. В памяти всплывает скомканная страница книги, резкий света фонаря, бьющий в глаза. Но впервые в жизни это воспоминание вызывает у него не ужас, а благодарность.

— Привет, Гоголь, — шепчет он, наклоняясь над кроваткой сына. — Гоголь, — повторяет он с удовлетворением.

Глаза младенца открываются, он поворачивает к отцу голову с выражением крайнего негодования и широко зевает.

Ашима одобряет выбранное мужем имя, ей известно, какую роль оно сыграло в жизни Ашока. Она все знает об аварии, в первый раз она выслушала рассказ мужа с вежливым вниманием, но сейчас кровь стынет в ее жилах, когда она думает о том, что ему пришлось пережить. До сих пор она просыпается по ночам от сдавленных криков мужа, до сих пор чувствует, как цепенеет его тело в метро, когда стук колес начинает складываться в слышный только ему мотив ужаса. Сама она никогда не читала Гоголя, но в своем сознании ставит его рядом с Теннисоном и Вордсвортом. К тому же это только домашнее имя, и его можно не принимать всерьез, оно нужно для того, чтобы их отпустили из больницы домой. Когда возвращается мистер Уилкокс, Ашок по слогам диктует ему имя. И вот — Гоголь Гангули зарегистрирован.

— До свидания, Гоголь, — говорит Пэтти, она осторожно целует маленькую ручку и, повернувшись к Ашиме, одетой в порядком измявшееся шелковое сари, добавляет: — Удачи!

Они выходят на раскаленную улицу. Первую фотографию счастливого семейства делает доктор Гупта — он слегка передержал ее в проявителе, но лица вполне узнаваемы. Гоголя, правда, не видно в ворохе пеленок, он спит на руках усталой матери. Похудевшая и осунувшаяся Ашима стоит на ступеньках больницы, глядя прямо в камеру, щурясь на яркое солнце. Рядом чуть исподлобья улыбается ее муж с чемоданом в руках. Позже он напишет на обороте фотографии: «Гоголь выходит в мир».

Первый дом Гоголя — маленькая меблированная квартира в десяти минутах ходьбы от Гарварда и в двадцати — от Массачусетского технологического института. Она расположена на первом этаже трехэтажного дома, покрытого штукатуркой розового цвета, с небольшим участком, обнесенным невысокой оградой. Шиферная крыша — пепельно-серая, под цвет уличного асфальта. С одной стороны улицы, около счетчиков, постоянно припаркована вереница машин. На углу располагается небольшой магазинчик старой книги, чтобы зайти в него, надо спуститься на три ступеньки вниз; через дорогу — лавчонка, где продают газеты, сигареты и яйца и всегда пахнет плесенью. К неудовольствию Ашимы, на полке там всегда сидит пушистый черный кот — никто его не гонит на улицу. Больше магазинов поблизости нет — только ряды одинаковых, крытых шифером домов, похожих как близнецы и различающихся лишь цветом штукатурки: голубой, сиреневой и светло-зеленой. Сюда восемнадцать месяцев назад, холодным и темным февральским вечером, Ашок привез Ашиму прямо из аэропорта Логан. Ашима, совершенно разбитая после многочасового перелета, выглядывала в окно такси, тщетно пытаясь различить хоть что-нибудь, кроме куч снега, сваленного вдоль обочин и в свете фонарей напоминающего груды голубоватого битого кирпича. А утром, надев сандалии на шерстяные носки Ашока, она вышла на крыльцо, где от пронизывающего холода у нее сразу же свело челюсти и заслезились глаза, и наконец увидела Америку: безжизненные деревья с покрытыми инеем ветвями, собачьи испражнения и желтые разводы мочи на сугробах. И ни души на улице.

Их квартира представляет собой анфиладу из трех комнат, без коридора. Сначала идет гостиная с трехстворчатым окном, выходящим на улицу, потом проходная спальня, в дальнем конце — кухня. Это совсем не то, чего она ожидала. Совсем не похоже на особняки из фильмов «Унесенные ветром» или «Семь лет желания», которые они с кузенами и кузинами смотрели в кинотеатрах «Маяк» и «Метро». А в этой квартире зимой из окон тянет ледяным холодом, а летом становится невыносимо жарко. Окна с толстыми стеклами занавешены унылыми темно-коричневыми шторами. В ванной даже водятся тараканы, по ночам вылезают из щелей между кафельными плитками. Но Ашима не жаловалась. Свое разочарование она держала при себе, не желая обижать Ашока и расстраивать родителей. Наоборот, в своих письмах домой она расписывает прелести американской жизни: плита у нее четырех-конфорочная, а газ подается круглые сутки без всяких ограничений, горячая вода прямо-таки обжигает, а холодную можно пить сырой, она совершенно безопасна.

Два верхних этажа занимают их домовладельцы, чета Монтгомери — профессор социологии Гарвардского университета и его жена. У них две дочери, Эмбер и Кловер, семи и девяти лет. Их длинные, почти до пояса, волосы вечно растрепаны и никогда не заплетаются в косички. В теплую погоду они часами играют во дворе, качаются на шине, приделанной цепями к суку единственного на их крошечном участке дерева. У профессора, который сразу попросил их обращаться к нему «Алан», а не «профессор Монтгомери», рыжая всклокоченная борода, сильно старящая его. Ашима с Ашоком видели, как он разгуливает по территории университета в дырявых джинсах, протертой на локтях замшевой куртке с бахромой и резиновых шлепанцах. В Индии велосипедные рикши лучше одеваются, чем профессора в Америке. У Монтгомери есть старый «фольксваген-универсал», тускло-зеленого цвета, облепленный со всех сторон стикерами с лозунгами типа: «Долой власть богатых!», «Миру — мир!», «Бюстгальтеры — это зло!», «Тебе не наплевать на меня!» и тому подобным. В подвальном этаже имеется стиральная машина, и хозяева разрешают Ашиме ею пользоваться, кроме того, Ашоку и Ашиме прекрасно слышен работающий в гостиной Монтгомери телевизор. Однажды апрельским вечером они сквозь потолок услышали об убийстве Мартина Лютера Кинга, а совсем недавно точно так же узнали, что убит сенатор Роберт Кеннеди.

Иногда во дворе Ашима сталкивается с женой Алана Джуди — как правило, это происходит, когда они развешивают выстиранное белье. На Джуди неизменные синие джинсы, которые летом она обрезает как шорты, и ожерелье из маленьких ракушек. Красный шарф, завязанный узлом на затылке, украшает тонкие соломенного цвета патлы, точно такие же, как у ее дочерей. Три-четыре раза в неделю Джуди отправляется в Сомервиль, где она трудится в какой-то организации, занимающейся вопросами женского здоровья. Узнав, что Ашима беременна, Джуди горячо поддержала ее решение кормить ребенка грудью, но не одобрила намерения рожать в официальном медицинском учреждении. Сама Джуди родила обеих дочек дома с помощью акушерок из своей организации. Иногда Джуди и Алан уходят в гости или в ресторан, а Эмбер и Кловер остаются дома совсем одни. Только один раз Джуди попросила Ашиму присмотреть за дочками, и Ашима до сих пор с содроганием вспоминает об этом: так разительно отличается их жилье от ее чистенькой квартирки. Повсюду груды книг, кипы газет и бумаг, на кухонном столе — гора немытой посуды и пепельницы размером с тарелку, заваленные вонючими окурками. Девочки спали в одной постели, среди разбросанной одежды. Ашима присела на край кровати Алана и Джуди и невольно вскрикнула, повалившись на спину, — матрас под ней перетекал, как живой, и она с изумлением поняла, что он наполнен водой! На холодильнике вместо кукурузных хлопьев и коробок с чаем гордо возвышалась батарея бутылок из-под виски и вина, большая часть их была почти пуста. У Ашимы зашумело в голове от одного взгляда на них.