Лето перед закатом - Дорис Лессинг

Перед огромными зеркалами магазинов останавливалась женщина и холодным критическим оком разглядывала свое отражение: женщину, которой чуть перевалило за сорок, с почти не изменившейся со времен юности фигурой – дюйм в ту или другую сторону не имел решающего значения, – с красивыми каштановыми волосами, подкрашенными, конечно, ибо седина пробивалась все стремительнее. Выражение холодного любопытства недолго оставалось на ее лице – оно сменялось другим, доверительным, какое бывает у женщины при сговоре с сообщницей, а отсюда недалеко уже и до разъедающей душу «иронической» гримасы…

Нет, нужно отступить на шаг, оглядеть себя всю с головы до ног и убедиться, что по ту сторону зеркала стоит миловидная светская женщина, находящаяся на пороге увядания. Все еще на пороге – она до сих пор не решилась перешагнуть невидимую грань. Бесстрастно, как бы со стороны рассматривая свое изображение, она, не покривив душой, могла сказать, что все, чем она обладала четверть века тому назад, когда покоряла своих молодых воздыхателей, в том числе и будущего мужа, не отличалось от того, что она видела сейчас в зеркале. Нет, не отличалось, а возможно, даже стало лучше: ведь недаром же она покупала столько химических препаратов и медицинских снадобий, так соблюдала диету, так ухаживала за волосами, зубами, глазами – на что она была бы похожа сейчас, в ее возрасте, если бы родилась где-нибудь в трущобах Бразилии?

Но что-то действительно было в ней другим… что-то неуловимое, за что ей никак не удавалось зацепиться. Снова суть была в ее душевном состоянии, в том невидимом, что она носила в себе. Причина того, что она в молодости, обладая тем же набором женских прелестей, что и сейчас, привлекала сердца мужчин, в то время как теперь этого не происходило или происходило, но не чаще, чем у любой другой женщины ее возраста (из того меньшинства, которое еще не отказалось от желания нравиться, в отличие от основной массы женщин, в силу ряда причин, в первую очередь из-за бедности, выбывших из игры), крылась в этом тонком вопросе «душевного настроя». Она не достигла той стадии женской притягательности, когда женщина сама начинает излучать флюиды, как бы зовущие: Я всегда к вашим услугам, придите и вкусите. С ней этого не произошло, потому что она слишком долго оставалась женой и матерью, которую никакие мужчины, кроме собственного мужа, никогда не интересовали, разве что изредка и ненадолго.

В отношении этой стороны брачной жизни, такой сложной, щекотливой и чреватой конфликтами, у супругов Браун был выработан свой семейный кодекс – штамп. Вполне на уровне сегодняшнего дня, без каких бы то ни было отклонений… Однако Кейт видела, что общепринятые штампы брачных отношений в жизни шли вразрез со всем тем, что они с Мэри Финчли во время их так называемого «бабьего трепа» считали непреложными истинами. Почему она так много думает о Мэри? Если говорить начистоту, то Кейт была неприятно поражена реакцией старинной приятельницы на сообщение о своем предстоящем устройстве на работу. Мэри рассмеялась ей в лицо – этот смех подруги всегда казался Кейт оскорбительно-грубым – и заключила:

– Ну и слава богу. Давно пора!

Что там ни говори, а для Кейт, видимо, пришло время получше присмотреться к своему отражению в разных зеркалах и зажечь в себе огонек, включить внутренние токи в определенном направлении. Отнюдь не так, как бывало, когда ее уже в замужестве (время это Мэри саркастически называла «прощай, любовь») вдруг неудержимо, хоть и ненадолго, начинало тянуть к какому-то определенному мужчине. На этот раз было совсем иное. Кейт почувствовала себя словно молоденькая девушка, впервые осознавшая могущество своей женской власти над мужчинами и переключившая свой внутренний термостат с режима: Эйты, да-да, ты, смелее – я жду! – на несколько иной режим: Все вы просто прелесть; я, конечно, могу разрешить поухаживать за собой, только стоит ли? Ей-богу, куда приятнее греться в лучах общего восхищения, и до чего же тоскливо быть прикованной к одному.

Обычно этого не может позволить себе ни одна замужняя женщина. (Кроме Мэри!) Подумать страшно, что пришлось пережить ее близким из-за легкомысленного поведения этой женщины, – нет, Мэри никоим образом не может служить предметом зависти или подражания; да и вообще слушать ее надо было поменьше, а тем более хохотать с нею без причины и болтать всякую чушь. Но при чем здесь Мэри? Ни одна по-настоящему счастливая в браке женщина не ставит реле своего внутреннего термостата на Тома, Дика или Гарри. Если, конечно, эта женщина дорожит своей семьей. (Или не прочь походить на Мэри, супружеская жизнь которой на протяжении тех пятнадцати лет, что они с Кейт знакомы, была настоящим фарсом на французский лад – правда, в несколько приглушенных тонах, свойственных южному Лондону.) А Кейт знала, и знала наверняка, что далеко не всякий брак – счастливый и что подобные браки встречаются в жизни все реже и реже. Самой ей повезло. Если вообще такие слова, как «повезло», применимы к женщине, которой можно поставить в заслугу, что она всегда была и продолжает оставаться (несмотря на влияние Мэри) хорошей и верной женой достойного человека. Участие в подобном союзе означает, что ты можешь держать свой термостат только на одном определенном режиме и ни на каком другом. За исключением, разумеется, тех мимолетных и незначительных увлечений, которые Мэри не раз осмеивала, ибо, по ее убеждению, такие связи приносят максимум переживаний и минимум удовольствия…

Стремясь почувствовать себя полностью обновленным человеком, Кейт решила отправиться к очень дорогому парикмахеру; тот, как бы совершая некое таинство, встал у нее за спиной и, возложив руки ей на плечи, стал, равно как и сама Кейт, изучать ее отражение в зеркале. Они разглядывали сырой материал, с которым ему предстояло работать; спустя минуту он деловито осведомился, всегда ли у нее были волосы такого оттенка, как сейчас. Он все угадал с первого взгляда. Кейт призналась, что она действительно сменила свой природный цвет из опасения, что каштановые волосы будут выглядеть слишком экстравагантно для женщины ее возраста. Вздор, последовал ответ, и когда она вышла из салона, щек ее при каждом повороте головы касались тяжелые шелковистые волны темно-рыжих волос. И это ощущение перенесло ее в дни далекой юности.

В душе Кейт поднялась целая буря чувств. То ей вдруг страстно хотелось, чтобы Майкл увидел ее такой сейчас, то она не менее страстно благодарила судьбу, что его нет рядом, что он далеко, в Бостоне. Что это за скачки в настроении, откуда они взялись? Неужели причина в том, что она всю жизнь отличалась взбалмошностью и только сейчас это обнаружила? В одном она была твердо уверена: не хотела бы она, чтобы ее отпрыски видели ее в такую минуту, – о нет, редкие дети способны прийти в восторг от того, что их «старушенция» навела на себя лоск, что вся светится изнутри.

Однако дети были разбросаны по белу свету – один в Норвегии, другой в Судане, третий в Марокко, а четвертая в Новой Англии; равно как и делегаты – те, которые еще не так давно находились под ее опекой, или те, которые сейчас в разных странах у себя дома упаковывают чемоданы, собираясь в путь, и мужья прощаются с детьми и женами, а в редких случаях – жены с мужьями.

До вылета в Турцию оставалось три дня – если к этому времени закончится забастовка работников аэропорта; в противном же случае придется ехать поездом. Три дня. До начала конференции Кейт была абсолютно свободна. Она чувствовала себя неловко, получая такое высокое жалованье и ничего не делая, и намекнула Чарли Куперу, что хотела бы до конференции поработать на любом другом месте – например, помочь переводчикам. Впервые за время их знакомства она увидела, что Чарли Купер рассердился. Ему пришлось снова и снова повторять ей, как ее ценят… И все-таки чем же она была занята это время? Поглощала несметное количество кофе вместе с Чарли в его кабинете, обсуждала с ним разные разности, дважды в день начальник их отдела проводил совещания по организационным вопросам предстоящей конференции. И это называется работой? Господи, дали бы ей возможность преобразовать их отдел… нет, весь аппарат этого здания, которое кишмя кишит высокооплачиваемыми служащими… впрочем, зря она мучается, это не ее забота. Может, этот критицизм у нее от неопытности? Да нет, вздор, сущий вздор; эта организация с ее комиссиями, конференциями и еще черт знает с чем, где все тонет в словесах, – это же величайшее надувательство века, кормушка для сотен состоящих при ней бездельников.