Русская колыбельная - Ростислав Гельвич

– И с чего же всё началось? Почему, Аурей?

Тот в ответ опустил лицо ниже и покачал головой.

– Она рассказала мне, как прервала беременность…

Адкинс замялся. Альберт сжался внутренне, представив, что сейчас на него снова нахлынет, но не было ничего. Это его удивило. Конечно, это ещё ничего не значит, но…

– Прервала беременность? – повторил он.

– Да, – Аурей очень глубоко вздохнул и попытался было поднести ладонь ко рту, но не смог из-за наручников. – Я… я всегда хотел много детей.

Запах яблони. Цветов. Лета.

Альберт не прерывал Адкинса.

– Всегда хотел. Но у неё что-то разладилось по женской части и больше мы не могли. Я всегда думал, что так положил Господь, так тому и быть. Я любил своих девочек, вы не подумайте…

Снова те же запахи. Цветы и лето. Что-то хорошее. Альберт понял, что это запахи правды.

– И мы просто в тот день говорили. Корову нужно новую купить. Может быть попробовать что-то новое к конкурсу сыроделов… А потом она сказала, что хочет кое в чём признаться… Понимаете, – Аурей пристукнул руками о стол и заговорил быстрее, в его речи появилось какое-то причавкивание, пришепётывание. – Я бы ведь всё ей простил! Измену даже. Я же так её люблю, доктор…

Цвета. Цветы. Лето. Солнце. Прогулка по траве. Запахи соломы, нагретой шерсти коровы, которую окатили водой из шланга.

– А она рассказала это. И что разладилось у неё именно из-за прерывания. Она его сделала, ещё когда мы только-только женились. Сам не знаю, что на меня нашло, доктор…

Аурей замолчал. Альберт остался в тишине и пустоте чувств. Теперь он понял, что это означало.

Пациент врал.

– Что на вас нашло? – тихо спросил Альберт.

– Я представил, что было бы у нас не двое детей, а трое. Дочка ещё одна, а может и сын… Представляете? Две дочки и сын! Как было бы замечательно…

Правда.

– А она меня обманула. Всё… не спросила. Испортила. И на меня нахлынуло. Я этого не ожидал.

Ложь.

– Вот так, слово за слово и… всё. Я только тогда понял, что сделал, когда уже было поздно. Вызвал полицию. Сдался. Я – убийца. После того, что я сделал, я хочу лишь казни, доктор. И всё.

Альберт почувствовал, что выжат.

– Казней в Содружестве не было уже очень давно.

– Юридически такая возможность есть, я уточнял. И это то, чего я достоин. Я признаю свою вину, – уверенно проговорил Аурей. – Признаю свой грех. Я должен умереть.

Ничего не ответив, Альберт сдёрнул со своих висков присоски и поднялся.

– Уже всё? – спросил Аурей.

– Для первого сеанса вполне достаточно.

Сухо улыбнувшись, Альберт подошёл к Аурею, и, занятый рутиной, думал лишь о том, что, как врач, хочет узнать, хочет понять его. Отговорить страстного желания умереть.

Помочь.

Даже выжатый и почти обессиленный пропущенными через себя эмоциями и чувствами убийцы, Альберт знал, что хочет помочь своему пациенту.

Он примотал провода к положенным для этого частям машины и, взяв папку, сделал шаг к двери, когда его остановил голос Аурея.

– У вас не выйдет, доктор. Правда не выйдет.

– Не… выйдет что? – от неожиданности Альберт закашлялся на «не», но потом взял себя в руки.

– Не выйдет. Но я правда очень ценю. И… знаете, что? Хотите знать, что это?

– Что «это»? – голова у Альберта закружилась.

– Это. Знаете, что? – Аурей улыбнулся, но его глаза наполнились грустью. – То, что вы ощутили, почувствовали. Это беспомощность, доктор.

– Беспомощность… – повторил Альберт, и всё в его голове сошлось.

Он ощутил, что только что произнёс в слух причину того, что так терзало его во время поездок домой и на работу.

Беспомощность. Так просто, как можно не понять самому? Пока он шёл к Пилипчику, сердце билось особенно гулко, а в ушах шумело. Адкинс, он что… знает? Он – знает?

Конечно, как врач эмпатирует пациента, так и пациент тоже чувствует, эмпатирует врача. Но чтобы настолько? Первый раз за весь за все годы работы, пусть опыт и не самый большой, Альберт ощутил, что сеанс эмпатологии проводили скорее с ним, чем он сам. И эти ощущения были неприятны настолько, что выводили, выбивали из себя.

Поэтому он не меньше минуты стоял перед дверью в кабинет Пилипчика, выбитый из колеи. По его спине пот бежал почти что струёй, сердце часто колотилось, а коленки слегка подрагивали. Нельзя, чтобы Пилипчик видел его таким.

Альберт глубоко и часто задышал, успокаиваясь, и удалось ему это далеко не сразу.

Только после этого он постучал в дверь.

– Да-да…

Пилипчик ел сендвич, но сразу же убрал его в ящик стола, когда Альберт вошёл.

– Закончил? Рассказывай.

Что сказать? Как сказать?

– Это было сложно, – уклончиво ответил Альберт, крепко сжав папку в руках, вцепившись в неё пальцами. – Эмпатология убийцы – это тяжело.

– А ты думал, я шучу? Хах, – хмыкнул Пилипчик и откинулся на кресло. – А в остальном?

– Я не могу так сразу сказать…

– Горовиц, не мямли.

Альберт пытался говорить так, чтобы директор ничего не заподозрил.

– За неделю я закончу, – осторожно сказал он. – Это сложно, но я справлюсь.

– Справишься, значит…

– Случай сложный, – повторил Альберт, и это уже далось ему легче, потому что он говорил правду. – Но я справлюсь. Я чувствую, что это вызов для меня. Я обязан справиться.

– Уж справься, Горовиц, – внушительно произнёс Пилипчик. – Найди причину для того, чтобы Адкинс остался здесь до следующего квартала, а там уже я разберусь сам. Не подведи меня.

Альберт не нашёлся, что ответить, и просто кивнул.

Альберта слегка потряхивало до конца рабочего дня и всю дорогу домой, пару раз он основательно снижал скорость и парковался, чтобы перевести дух. Первый раз в жизни его настигло это странное состояние.

Его прочитали. Его прочувствовали. Не он, хотя и он тоже, но не до конца – если пациент прочувствовал тебя, а ты его нет, то, считай, ты не справился.

Почти. Лишь это немного успокаивало. Давало возможность держаться, ехать дальше.

Альберт еле-еле подавил желание броситься прямо в объятия жены, войдя домой.

– Ты чего? – даже несмотря на то, что он старался вести себя естественно, Лин сразу заметила, что что-то не так. – Поссорился с кем? Что случилось?