Орлы императрицы - Лев Полушкин

Можно ли сомневаться в правдивости этих слов? Учитывая ненависть Е. Дашковой к Орловым, сформировавшуюся ко времени написания записок, вряд ли она желала сделать в сторону Григория реверанс, ибо отказ человека от службы, сулившей весьма заманчивое будущее, говорит прежде всего о его бескорыстности и характеризует только с положительной стороны. Очевидно, на память потомкам Екатерина Романовна хотела оставить не столько эти слова, сколько связанные с ними следующие: «Мой ответ был вовсе не таков, какого она желала бы. Я сказала, что теперь она имеет возможность вознаградить его всевозможными способами, не принуждая оставаться на службе».

Обратимся теперь к запискам самой императрицы, также опубликованным много лет спустя. Екатерина Алексеевна подтверждает, что в день переворота, когда она уже императрицей удалилась в свои комнаты, Григорий Орлов, стоя на коленях, говорил, что исполнил свой долг во славу ее и Отечества и теперь желает вернуться в свои поместья. Он предвидел, что ее благосклонность возбудит ненависть к нему всего императорского окружения, и настаивал на увольнении от службы с таким упорством, что ей пришлось употребить царскую власть, вручив ему камергерский ключ, а также орден и ленту Св. Александра Невского [10, 219].

Камергерские обязанности неотвратимо вводили вчерашнего капитана-гвардейца, кулачного бойца в чуждый ему придворный мир льстивых вельмож и любезных дипломатов, обязанности же фаворита государыни полностью лишали свободы перемещений вне службы. Таким образом, Екатерина сделала Григория своего рода личной принадлежностью, что тяготило его и в конечном счете привело к почти трагическому разрыву.

Григорию пришлось осваиваться в дворцовых коридорах и принимать как должное участие в придворных делах, в светских беседах, балах и т. д. Как показало время, он быстро вошел в роль, которая вольно или невольно развращала избранника государыни, но имя доброго, благожелательного и честного человека ему удалось сохранить до конца жизни.

Только после описанного Дашковой обеда перед ней открылась тайна связи Григория и Екатерины, вскрылись и ее личные отношения с императрицей, которые до того дня она искренне считала в высшей степени дружественными. Открылись глаза и на ее роль в организации государственного переворота, что при свойственном ей «чрезмерном тщеславии» (по оценке Екатерины II) было серьезным моральным ударом. С этого времени Орловы до последних дней жизни стали недругами княгини Дашковой. По оценке самой императрицы, Дашкова, конечно, сыграла не последнюю, но и далеко не ведущую роль в заговоре. Это и не удивительно, если принять во внимание возраст Дашковой (19 лет), а также ее родственные связи: Н. Панин приходился Дашковой дядей, а Елизавета Воронцова — родной сестрой.

Вслед за вступлением Екатерины Алексеевны на российский престол заговорщикам предстояло решить еще один нелегкий вопрос — о нейтрализации Петра, дабы исключить всякую возможность его посягательств на трон.

Вопрос о месте заключения опасного для всех участников заговора узника стоял чрезвычайно остро и требовал незамедлительного решения. К поискам надежного укрытия и скрытных путей к нему приступили заблаговременно, еще до ареста Петра. В одном из вариантов изоляции предусматривалась отправка его в Голштинию. Но это была официальная версия.

В статье С. С. Илизарова [41, 114] об одном из первых историков Москвы Ф. А. Охтенском говорится: «28 июня 1762 года за подписью М. В. Ломоносова из Академии наук был выдан Отпуск геодезии прапорщику Фаддею Алексееву Охтенскому с женою и малолетнею дочерью для поездки, очевидно, в личных целях, в Ямбургский уезд на десять дней до 8 июля. Это последнее известие, сохранившееся от петербургского периода жизни Охтенского». Здесь же говорится, что в 1762 году Охтенский работал в Географическом департаменте Академии наук, возглавляемом Ломоносовым, а в предыдущие годы занимался вопросами картографии. Еще студентом он снимал копии карт Кексгольма, Копорья и других окрестных крепостей и городов, а потом, уже в звании геодезии прапорщика, по заданию М. Ломоносова изготовил план Копорского уезда, прилегающего к окрестностям Петербурга с юго-западной стороны. Кстати, на гравюре начала XVII в. крепостные башни Копорья выглядят очень внушительно (от Ораниенбаума до Ропши около 21 км, до Копорья — около 48 км).

Достаточно взглянуть на карту, чтобы увидеть, что дорога из Петербурга на Ямбург (крепость Ямбург — современный город Кингисепп) пролегает с юго-западной стороны от Ораниенбаума и Петергофа, то есть от мест, где следовало искать Петра III во время переворота, через Ропшу, куда его определили сразу после ареста. Первым делом напрашивается предположение, что знавщий все здешние дороги, тропы, крепости и уединенные места Охтенский получил задание отыскать маршрут для тайной переправки Петра в родные пенаты, предусматривавший скрытные остановки в пути для отдыха. Однако, зная о нелицеприятных отношениях императрицы и великого ученого в последующие годы, можно заподозрить и нечто более тайное (жена с ребенком могли сопутствовать Охтенскому для отвода глаз на случай встречи с голштинцами Петра или кавалерийскими постами, выставленными в разных местах приверженцами Екатерины).

На первых порах, до обсуждения вопроса об оптимальных условиях изоляции Петра, решили отправить его в один из ближайших к Петергофу дворцов — Ропшу. Параллельно, в минимально возможные сроки, готовилось место в Шлиссельбурге. Предыдущий опыт показывал насколько надежно это место для заключения царственного узника.

Отправкой Петра в Ропшу руководил Н. И. Панин [28].

Есть все основания предполагать, что Екатерина, отправляя сопровождавшую караульную команду, давала наставления ее начальнику и офицерам о необходимости цивилизованного обращения с заключенным.

Ропша в недалеком прошлом принадлежала князю-кесарю Ф. Ю. Ромодановскому, главе политического сыска России при Петре I. Здесь в некоторых случаях князь помещал арестантов и пытал, но для использования в качестве тюрьмы для особо опасного узника ропшинский дворец явно не годился.

Каменный дворец этот, послужив в самом начале своей истории Ф. Ю. Ромодановскому, а затем М. Г. Головкину, сосланному в Сибирь, попал в казну. Его увеличили в размерах, обстроили службами, способными обеспечить достойное времяпрепровождение Елизаветы Петровны. Вокруг дворца был разбит большой сад, в пруду императрица любила ловить рыбу. В. Бильбасов пишет: «Скоро, однако, Ропша надоела, и императрица подарила ее великому князю Петру Федоровичу. Великий князь полюбил ропшинский дворец, но охотнее жил в Ораниенбауме, где была своя „игрушечная крепость“, между тем как в Ропше был только небольшой зал. Петр, будучи императором, ни разу не был в Ропше и, только став „бывшим императором“, провел в своем ропшинском дворце последнюю неделю жизни.

В 8 часов вечера, 29 июня, „арестантская карета“ прибыла в Ропшу. Петр был помещен в дворцовую спальню, довольно обширную комнату, в которой стояла кровать под альковом. Его оставили в одиночестве; лишь часовой стоял у дверей. Все здание дворца было оцеплено караулом. Петр провел ночь дурно и поутру жаловался дежурному офицеру и выражал желание иметь свою любимую кровать, оставшуюся в Ораниенбауме. В тот же день, 30 июня, ораниенбауманская кровать была перевезена в Ропшу» [10, 247].