Противоречие по сути - Мария Голованивская

Вечер. Ночь. Утро. День. Вечер. Семь цифр. Немытая посуда на кухне. Некогда. Мама уже окало месяца на даче. Нехорошо оставлять ее в таком возрасте совершенно одну. За этот месяц я ни разу не навестил ее, не проявил заботу: "Срочная работа". Наспех сделанные и проглоченные бутерброды. Повсюду грязные чашки. Кофе, Чай. Кофе. Кофе. Чай. Полные пепельницы. Отчаянье. Не дозвонюсь. Не увижу. Никогда. Подумает, что если я не позвонил, значит, уехал, ведь я же говорил что-то в этом роде. Зачем я придумал именно эту чушь? Зачем?! Зачем?! Я решил на всякий случай записать: "Все в порядке. Это Питер. Урок будет как всегда. Позвони мне". Я подумал о том, что мой голос зазвучит в ее квартире. Может быть, если она дома, она уже услышала его, может быть, если она не одна, этот кто-то спросит: "И кто этот Питер?" Так, по-хозяйски. А она скажет: "Один знакомый", если захочет чуть поинтриговать. Или: "Мой преподаватель итальянского языка". Гордо звучит, черт подери. И сейчас они там выясняют, зачем она берет уроки итальянского. Да, зачем? Потому что уезжает в Италию. А зачем она едет в Италию? Тут меня словно дернуло током. Не тот язык. Опять! Я перезвонил: "Привет, это Питер. Урок будет как всегда. Жду твоего звонка." Я поклялся себе не звонить час. Не подходить к телефону и не набирать ее номер целый час. Зачем вообще его теперь набирать? Я лег на диван и стал ждать. Взял газету. Взял книгу. Попробовал уснуть. Закурил. Решил принять душ. Душ убьет верных пятнадцать, а то и двадцать минут. По дороге я передумал: а что если она позвонит, а я из-за льющейся воды не услышу звонка? Вернулся в кабинет. Сел в кресло перед столом. Встал. Подошел к окну. Покормил рыб. Провел рукой по пыльной книжной полке. Надо убрать. Завтра перед ее приходом вытру пыль. Открыл шкаф, чтобы переодеть рубашку. Зачем переодевать рубашку вечером? В зеркале увидел, что небрит. Завтра утром побреюсь. Не идти же сейчас в ванную. Я решил заглянуть в мамину комнату и открыть там форточку. Душно. Форточка оказалась открытой. Мне несколько раз мерещился телефонный звонок, и я кидался к телефону. Я кидался к телефону и снимал трубку. Ровный сверлящий гудок. А что если именно в этот момент она набирает номер, а у меня занято? Я быстро опускал трубку на рычаг. Внезапно сильнейшее желание охватило меня позвонить и за эту минуту сказать ей все. Выплеснуть в трубку душившее меня изнутри, палящее, режущее, колющее, выпалить, выкричать. Я заметался по комнате. "Я люблю тебя". Заезжено до тошноты. Ей нужен учитель итальянского, а не сотый воздыхатель. Что же было правдой из того, что она рассказывала мне на занятиях? Ничего. Одна фраза из миллиона сказанных ею фраз? Или, может быть, пошутить: "Я влюбился в тебя, как школьник, о, коварная, о, прояви же щедрость души, и дай несчастному глоток…" Бред. Я только загоню себя в угол и все. Она возьмет и откажется от занятий. Сказать: "Мне нужно с тобой серьезно поговорить. Выслушай меня. Позвони". А потом высказать все в глаза. Чистой воды безумие. Чего я хочу добиться? Снисхождения? Ей будет неприятно заниматься со мной. Неприятно видеть, как страдает безразличный тебе человек. Сказать хоть слово – значит испортить все. Испортить что?

Я механически снял трубку. Голос как будто сонный. Совершенно чужой. Холодный, кажется, что издалека.

– Я заболела. Может быть, ты завтра зайдешь ко мне? Я не могу пропускать занятие. Интонации безупречно итальянские.

– Выпьем чего-нибудь.

– А что с тобой?

– Я простудилась. Горло побаливает.

– В такую жару? Я записываю адрес. Диктует: номер дома, квартиры, потом название улицы. Ошибок не делает никаких.

– Тебе что-нибудь нужно?

– Нет, спасибо. До завтра.

Я застыл с трубкой в руках. Она даже не дождалась моего: "До завтра". Я слушал короткие гудки, будто пытаясь понять, что они означают. Как все это понимать? Да никак. Как есть, так и понимать. Она сказала только то, что сказала. Внезапно меня осенило. Я имел право перезвонить, ведь мы не договорились о времени. Она немного раздраженно сказала мне, что время то же, что и было назначено, и быстро попрощалась. Я рухнул вниз. Вдребезги. Мне захотелось вгрызться зубами в металл, сломать зубы, захлебнуться в собственной крови. Я рыдал, как младенец. Бессонная ночь. Белое мучнистое утро. Корзина с розами. Одна, вторая, третья. Белая роза и отрепетированная перед зеркалом, как я считал, придающая мне обаяния улыбка.

9

– … и тогда, – продолжил мой сосед, – мы с женой были вынуждены сказать ему: Андре, мы дружили семьями более сорока лет, неужели ты хочешь, чтобы мы теперь принимали тебя с твоей новой женой? А как же Мартина? Мало того, что ты бросил свою семью, так теперь еще мы должны отвернуться от Мартины! Это было бы несправедливо, согласись.

– А сколько тогда было вашему другу? – спросил я.

– Случилось это четыре года назад, значит, семьдесят один.

– Лей?

– Тридцать. До этого она уже была замужем.

– А он что, богат?

Я понимал, что задаю рискованный вопрос, но все же не удержался.

– Достаточно.

– В нашем кругу, да еще и в нашем возрасте, – сосед улыбнулся, – разводы – большая редкость. Это совершенно бессмысленно, да к тому же и очень дорого. Ну зачем, по-вашему, разводы? Я, знаете ли, в молодые годы многое позволял себе, но семья была для меня неприкосновенной. Разрушить семью – это то же самое, что разрушить себя самого.

– И вы поссорились со своим старым другом?

– Не общались несколько лет. Не хотелось, чтобы наши дети и внуки видели, что мы принимаем, а значит, одобряем подобное поведение. У нас ведь городок маленький, все на виду. А он все хотел бывать с ней в домах, на людях, он словно не понимал…

Она не сразу открыла мне, я даже забеспокоился, но потом дверь внезапно распахнулась, и я понял, почему не слышал – на ней были высокие из грубой шерсти толстые носки, скрывающие звук шагов.

– Я разговариваю по телефону, проходи, Питер.

Я протянул ей розу. Потом заметил, что протягиваю через порог, и как-то неловко шагнул вперед. Она отвернулась к телефону и продолжила разговор, показывая мне рукой, чтобы я прошел. Вид у нее был сонный, опухший, совершенно детское личико, непричесанные волосы собраны в хвост, воспаленные глаза, по-прежнему сильный загар. При таком загаре лицо просто не может казаться бледным. Вокруг шеи – – мужское шелковое кашне в крошечных малахитовых ромбах, огромного размера черная майка с длинными рукавами, вырез получается очень большой, и видны шоколадные ключицы, основание шеи. Она сидела на невысоком табурете около телефонного столика, перекинув ногу за ногу, вертела в руках розу и что-то очень сосредоточенно слушала.

– Омерзительно, – внезапно отчетливо проговорила она. – Ты знаешь, что с ним мне тоже вчера пришлось расплатиться, причем на всю катушку, я не хочу, чтобы под занавес они испортили мне все кино.

Она говорила грубо и агрессивно, развязно, словно подвыпившая размалеванная деваха, огрызающаяся на замечание в пригородной электричке. Я никогда не видел ее такой. Она всегда была очень спокойной, как будто участвовала в происходящем только наполовину, – спокойной, невозмутимой, равнодушной, иногда нарочито вежливой, иногда чуть теплела, но только для игры, для создания контраста, чтобы я никак не мог приладитъся ни к какому из ее стилей поведения. Наташа заметила, что я слушаю разговор, и указала мне рукой на бар.