Марсель Пруст - Галина Субботина

Жорж Коломб, который только что окончил Высшую нормальную школу, был человеком весьма одаренным. Он вошел в историю французской культуры как один из первых создателей комиксов. Его романы в картинках «Семейство Фенуйар», «Сапер Камамбер», «Навязчивая идея профессора Косинуса» популярны до сих пор, а по мотивам первого в 60-е годы XX века был даже снят фильм. Он являлся не только оригинальным писателем, но и талантливым педагогом, написавшим несколько сотен работ в помощь учителю, в том числе популярные учебники с большим количеством иллюстраций, которые интересно полистать и сегодня. Между прочим, Коломб считался знатоком ботаники и закончил свою карьеру именно как преподаватель этого предмета в Сорбонне. Его научным руководителем был сам Гастон Боннье, автор знаменитой «Флоры» и ряда других книг с подробнейшими описаниями растений и с прекрасными цветными иллюстрациями. Вполне возможно, что интерес Пруста к точному описанию цветов, который характерен для его романа «В поисках утраченного времени», берет свое начало именно на уроках замечательного преподавателя из Кондорсе.

Кроме курса естествознания Прусту удавалось получать высокие баллы по французскому языку, греческому, латинскому, истории. Напротив, преподаватели по немецкому языку, географии и математике отмечали, что Марсель занимался без особого прилежания. До нас дошло несколько сочинений Пруста, написанных им в лицейские годы. Большинство из них было опубликовано в конце 50-х годов XX века. Не совсем понятно, были ли они написаны по заданию учителей из лицея, частных преподавателей, навещавших больного, или это мадам Пруст просила Марселя написать что-то, когда он пропускал школьные занятия. Среди этих дошедших до нас первых литературных опытов Пруста большое место занимают сочинения на классические сюжеты: «Умирающий гладиатор», «Процесс Писона в римском сенате», «Разграбление Коринфа», «Сципион Эмилиан в Карфагене». Одно из сочинений посвящено лунному затмению, которым воспользовался Христофор Колумб, чтобы доказать жителям Карибских островов божественное происхождение власти короля Испании. Еще один текст является пейзажной зарисовкой с описанием облаков. Все названные сочинения имеют предсказуемый характер, часто следуют плану, предложенному преподавателем или позаимствованному у других авторов.

Более самостоятельны два других текста. В первом, который не имеет названия, повествование посвящено трагической гибели каменщика Жака, ремонтирующего дом графа X. Во время работы он и его товарищ срываются с крыши и повисают на тонкой деревянной доске, которая не может выдержать двоих. Жак принимает решение погибнуть самому и спасти друга. Однако Пруст не заканчивает повествование гибелью своего героя: его интересует не просто событие, вызывающее сочувствие к благородному поступку каменщика, но более сложная проблема человеческой благодарности. В последнем абзаце текста Пруст рассказывает, что Дени, спасенный Жаком, не испытывает к уберегшему его от смерти другу никакой признательности, потому что великодушный поступок задел его самолюбие. Парадоксальный финал сочинения показывает умение будущего писателя увидеть психологическую сложность человеческого поведения. Во втором оригинальном сочинении речь идет о Кае Тарании, учителе императора Августа, которого предал собственный сын, поддерживавший противоположную политическую партию. Тема предательства по отношению к родителям будет неоднократно разрабатываться и в романе «В поисках утраченного времени», и в других произведениях Пруста. Марсель чувствовал себя виноватым перед своими родителями за то, что не соответствовал их ожиданиям: он считал себя слишком безвольным, бесхарактерным, слишком преданным светским развлечениям.

Последние годы обучения в лицее Кондорсе — 1887/88 и 1888/89 — были одними из поворотных в биографии Марселя Пруста. Эти два года во французской системе обучения именовались классом риторики и классом философии. Пруст, которому в июле 1887 года исполняется 16 лет, из скромного подростка превращается в юношу, который постепенно осознает и свое литературное призвание, и свои сексуальные предпочтения.

Понять, в каком направлении двигалось интеллектуальное развитие Пруста, возможно благодаря письму, отправленному им одному из друзей — Роберу Дрейфюсу — в августе 1888 года. Робер был младше Марселя и хотел узнать, каких преподавателей он встретит в классе риторики. Отвечая на вопрос, Пруст не только с психологической точностью описывает характеры четырех своих наставников, но и называет главный для него критерий оценки качества преподавания: будущего писателя интересует не столько интеллектуальное наполнение занятий, сколько отношение к новейшей литературе и способность проанализировать состояние дел в ней. По сути Пруст в эту эпоху своей жизни уже переступает порог лицея Кондорсе и постепенно входит в литературную жизнь, занимая определенную позицию в литературной борьбе своего времени.

И Пруст, и Робер идентифицируют себя с теми, кто выступает за новое искусство: они предпочитают литературу сегодняшнего дня и ясно понимают, что их отношение к ней отличается от мнения большинства. Потому два первых преподавателя, о которых пишет Пруст, Дофине и Клошеваль, несмотря на высокую оценку качества знаний, которые можно получить на их занятиях, в целом не вызывают восторга у молодого человека. Дофине — «более интеллектуал, чем артист», а Клошеваль — настоящий «школьный учитель», к тому же склонный к грубости.

Эти два преподавателя противопоставляются в письме Пруста Максиму Гоше (1828–1888), который чуть менее года вел у будущего писателя занятия по греческому и французскому языкам. Одаренный наставник активно сотрудничал с популярными журналами «Ревю литерер» и «Ревю блё», где публиковал критические статьи. Известность Гоше в литературных кругах давала ему большую свободу в ведении уроков по сравнению с другими педагогами. Хотя контролирующие инстанции иногда и критиковали Гоше, но ничем реальным эти отзывы ему не угрожали. Так, в одном из отчетов по итогам проверки деятельности учителя читаем, что для него характерны «свобода толкования, которая почти достигает литературного скептицизма и преждевременно поощряет умственное раскрепощение учащихся». Равнодушие Гоше к замечаниям руководства подтверждается и дошедшей до нас полулегендарной историей о том, как он попросил Марселя Пруста прочитать сочинение в день, когда на его занятие пришел школьный инспектор Эжен Манюэль, посредственный поэт, который безуспешно пытался избраться в Академию изящной словесности. Инспектор дослушал до конца выступление Пруста, потом в возмущении повернулся к Гоше и спросил: «Неужели среди самых слабых учеников вашего класса нет хотя бы одного, кто писал бы языком более ясным и правильным?» На что Гоше ответил более как литературный критик, чем как преподаватель лицея: «Ни один из моих учеников не использует язык учебника». Соль высказывания заключалась в том, что фамилия Манюэль по-французски означает «учебник».

Пруста, во-первых, привлекает смелость воззрений преподавателя, а во-вторых, знание современных авторов. Однако он предупреждает Робера, что дух фрондерства, характерный для занятий Гоше, отсутствует у других преподавателей, говорить с ними о любви к современной литературе нужно более осмотрительно. Он приводит в пример сложности, которые возникли у него во взаимоотношениях с наставниками и одноклассниками: «[…] я тебя прошу ради тебя самого, не делай того, что делал я, не будь апостолом новой веры перед учителями. Я мог это делать благодаря бесконечно свободному и очаровательному уму Гоше. Я готовил домашние задания, которые совсем на них не походили. Следствием чего было то, что через два месяца дюжина идиотов писала в декадентском стиле, что Кюшеваль считал меня отравителем, что я спровоцировал настоящую войну в классе, что некоторые стали считать меня позером.[…] В течение нескольких месяцев я читал в классе все мои домашние задания по французскому, одни меня освистывали, другие аплодировали. Без Гоше меня бы разорвали на клочки». Пьер Лаваль, одноклассник Пруста, вспоминает о регулярных чтениях Прустом его домашних заданий: «Я очень хорошо помню сочинения Марселя, богатые в выражениях и образах, уже очень “прустовские”, с их фразами, нагруженными побочными линиями и отступлениями в скобках, которые приводили в отчаяние господина Кюшеваля и так интересовали господина Гоше. Я еще вижу и слышу Марселя, читающего вслух свои работы, и превосходного, очаровательного Гоше, который комментирует, хвалит, критикует и вдруг начинает неудержимо смеяться смелости стиля, которая, по сути, приводила его в восхищение. Радостью последних дней его жизни было открытие среди его учеников прирожденного писателя».