Отречение - Екатерина Георгиевна Маркова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Гена, — снова чуть слышно сказал я, — у меня совсем прошла голова. Спасибо тебе.
Мне никто не ответил, но я даже не сомневалась, что все равно он услышал.
«В главное управление здравоохранения исполкома Мосгорсовета от Крыловой Антонины Владимировны» — было написано по-детски круглым крупным почерком на листке из школьной тетради в клеточку.
Заявление[1]
Прошу Вас принять ребенка Крылова Геннадия Сергеевича 1972 года рождения в Дом ребенка временно. Я живу в общежитии, где кроме меня в комнате проживают еще два человека. До тех пор, пока я не буду иметь жилищных условий для воспитания ребенка, взять его не смогу. Я являюсь матерью-одиночкой. Я думаю, у меня есть все основания отдать ребенка на временное воспитание государству».
Я захлопнула папку, где хранилось личное дело Гены. Открыла другую. Среди прочих бумаг — результатов медицинских обследований, школьных характеристик — нашла заявление матери, составленное в роддоме: «Прошу вас принять ребенка Самсонову Наталью Алексеевну 1976 года рождения в Дом ребенка для последующего ее удочерения. Разыскивать Наташу либо требовать я никогда не буду. От родительских прав на Наташу я отказываюсь навсегда и никогда не буду предъявлять претензии по удочерению. У нас двое детей. Муж со мной развелся, не работает, алиментов не платит. В настоящее время находится в больнице».
Надо мной склонилась молоденькая воспитательница Юля, заглянула в дело Наташи Самсоновой.
— Действительно больше никогда родители не появлялись? — спросила я у Юли.
— Как бы не так! — она хмыкнула зло, быстро перебирая пальцами, заплела в тугую косичку распущенные по плечам волосы. — Все наоборот. Мать Крылова действительно никогда больше и не вспомнила о существовании сыночка. А его на основании этого самого «временно отказываюсь» не имели права отдать на усыновление. А Самсонова, так сказать, маманя появилась, когда Наташе было три года. Сообщила, что они с мужем снова решили расписаться, поэтому она заберет домой Наташу и остальных двух детей, которые, кстати сказать, в других Домах ребенка воспитывались.
— Ты ее видела? — перебила я Юлю. — Какая она?
Юля насмешливо вгляделась в мое взволнованное лицо.
— Видела, как же, имела честь. Это было как раз в первый год моей работы здесь. Не беспокойся, нормально выглядит. Как ни странно, вполне человеческий облик имеет.
Я вспомнила бледную, измученную Наташу после операции и ощутила, как болезненными толчками бьется во мне и не находит выхода жуткая ненависть к той женщине.
— Я бы расстреливала… — пробормотала я сквозь зубы.
— Что? — не расслышала Юля.
— Какая, спрашивается, польза в жизни будет от такой… Всюду плодить грязь… С этого, может быть, фашизм начинается. Если от своего ребенка так… запросто, то уж что говорить об отношении к чужому… Ужас какой-то…
Я стиснула ладонями голову.
— Ужас, — согласилась Юля. — Только ты послушай дальше. Взяла, значит, эта гнида справки обо всех детях, якобы для прописки. Получила трехкомнатную квартиру — и привет! Пропала! Потом, правда, с этим уже милиция разбиралась… Я тоже тогда уяснить никак не могла. Ну, получила трехкомнатную квартиру… И что в ней делать? Без детей. Одной…
— Или клеймо на лоб, если не расстреливать. Чтобы всему миру напоказ, чтобы шарахались как от прокаженной!
— Ладно, не бушуй! — Юля забрала папки, расставила по полкам в шкафу. — Чего спросить хотела?
— Откуда ты знаешь? — удивилась я.
Юля хмыкнула, насмешливо похлопала меня по плечу:
— Не из любознательности же ты попросила посмотреть эти папки?
Некоторое время я молчала, собираясь с мыслями, потом сказала:
— Если ты такая умная, скажи, а как же, если его нельзя усыновить?
— Сколько тебе лет, Ольга?
— Двадцать два. А что?
— Все это не так просто, вот что. А вообще эти вопросы решает Алексей Ильич. Зайди к нему.
— Двадцать два… — задумчиво повторил директор интерната.
Я сидела перед ним, как благовоспитанная школьница, сложив руки на коленях и придав своему лицу самое серьезное из всех выражений, которыми я располагала. «Ты жутко смешная, когда у тебя такое серьезное лицо» — промелькнули в голове сказанные когда-то Глебом слова, и я беспокойно заерзала на месте.
— Скоро двадцать три, — поспешно пояснила я.
Мои слова прозвучали совсем некстати. И вообще я явно суетилась.
Алексей Ильич оценивающе окинул взглядом мою худосочную фигуру, и на миг в глазах его промелькнуло недоверие.
— Простите, Ольга Михайловна, а вы замужем?
Он, видимо, очень ждал от меня утвердительного ответа, по крайней мере, об этом сообщили мне его всегда виноватые глаза.
— Да… То есть нет… не совсем.
Алексей Ильич вздохнул и опустил голову.
— Нет, я не замужем, — внятно сказала я, словно предыдущего сбивчивого ответа и не существовало. — И самое главное — никогда не выйду замуж.
— Это почему же? — искренне удивился Алексей Ильич.
— Потому что человек, которого я люблю, никогда на мне не женится. Поэтому.
Алексей Ильич совсем растерялся. Его руки торопливо засновали по столу, выполняя массу необязательных движений. Он сгибал и разгибал какой-то полуисписанный лист бумаги, перекладывал с места на место стопку школьных тетрадей, отлистывал перекидной календарь и зачеркивал уже никому не нужные, прошлогодние дела.
— Вы только не расстраивайтесь за меня, — успокоила я разволновавшегося директора интерната. — Я уже давно привыкла к этой мысли. Что ж поделаешь, если я обречена на это. Каждый на что-нибудь обречен. Я, если хотите знать, даже неплохой актрисой стала из-за этого… Ведь благополучному человеку в театре трудно. «Из обманутого ожидания выгадать поэзию». Что-то в этом роде и со мной происходит.
— Да, да, я понимаю, — еще больше разволновался Алексей Ильич.
А меня словно понесло. Я говорила и только лишь в каких-то самых отдаленных уголках сознания понимала, что говорю сейчас, по сути дела, с чужим, незнакомым мне человеком. Но еще, наверное, никто и никогда не смотрел на меня такими виноватыми и всепонимающими глазами…
— Я, знаете, раньше жутко была нетерпеливой, — говорила я, — совсем, ну, понимаете, абсолютно не умела терпеть. Он меня и к этому приучил. И видите, как все завязано. Если бы не это, я бы никогда не поняла так глубоко безнадежность и одновременно какую-то духовную возвышенность слов Нины Заречной в чеховской «Чайке». Я ведь говорила вам, что Заречную репетирую?
Алексей Ильич поспешно кивнул, воздел вверх суетливые кисти рук, словно восхитился благосклонностью судьбы в распределении ролей.
— Знаете, что я, то есть Нина, говорю в финале? Она, то есть я, говорит Треплеву: «Я теперь знаю, понимаю, Костя, что в нашем деле — все равно, играем мы
