Фарватер - Марк Берколайко

Он отошел на два шага и окинул гостя от макушки до пят придирчиво оценивающим взглядом.

– Рулетку бы взяли, – посоветовал Георгий, – или пядями по мне пройдитесь, я дамся, щекотки не боюсь.

– О, как вы несносны с вашей глупой болтовней! У меня, говорю вам, безошибочный глазомер, никакая рулетка не нужна: до пояса – шестьдесят и восемь десятых сантиметра… Боже правый, но при росте сто девяносто это в точности 38:62 – пропорция золотого сечения!! Регина, я это увидел!! У него, если сравнить высоту сверху до пупка и вниз от – чистая пропорция золотого сечения! Мечта да Винчи, идеал Дюрера![5]

И случилась метаморфоза: худая и угловатая фигура вдруг обрела пластику танцующей Саломеи; обволакивая плавными перемещениями, он будто бы сулил, что вот-вот явится чудо: Афродита из пены морской, птица Феникс из огня или полные воздуха и света чертоги – из собственных его горячечных замыслов.

Подвизаясь в цирке Чинизелли, Георгий навидался «гуттаперчевых» мальчиков и девочек, растянутых так, что работу их суставов не смог бы скопировать ни один шарнирный механизм. Но чтобы подобной пластикой обладал не «цирковой»? Даже не «балетный»?

Однако словами и голосом Сантиньев обволакивать не умел. Или не хотел.

Расходясь все сильнее, он визжал о высшем своем предназначении возродить в архитектуре власть золотого сечения, но все напрасно: ничего не смыслящий в гармонии Гауди проектирует величайший в мире собор, а он, Сантиньев, способный на гениальные озарения и за это угнетаемый пошлым миром, довольствуется жалкими заказами-крохами…

Право, если бы Саломея сопровождала свой несомненно обольстительный танец такими раздражающими звуками, то не только не получила бы от Ирода голову Иоанна Крестителя, а и лишилась бы, скорее всего, своей…

…Но внезапно стих и ушел, не прощаясь, бросив в дверях гостиной:

– Да, дорогая, ты не разучилась притягивать незаурядных людей. Только не омещань его тело, как пыталась обуржуазить мой талант.

– Вы мне кажетесь совсем родным, а вчера себя самое стыдилась: так откровенно бросаться на грудь к незнакомому мужчине! Не спорьте, сама знаю, что внешне все выглядело пристойно, перед Павлушкой неудобно не было, но мы же с вами понимаем: не бросилась, но бросалась. А сегодня озарило: родились мы в один и тот же год и день, стало быть, почти близнецы, а они ведь связаны неразрывно.

…У меня были два брата, погодки, гораздо старше. Оба офицеры, оба погибли в Мукденском сражении. А отец вышел в отставку полковником, в год, когда я окончила гимназию в Виннице. Все шесть лет жила в пансионате, потому что бригада отца расквартирована была далеко, в 70 верстах. Для братьев я навсегда осталась, даже уже в замужестве, надоедливой малявкой, но с отцом мы так были близки – не передать. Он специально выход в отставку к моему окончанию гимназии подгадал, чтобы целый год мир мне показывать…

Я до сих пор иногда думаю, что отец, умерев, лично мне изменил… грех так думать, но знаете, как бабы на похоронах воют: «На кого ж ты меня покинул!»… он, наверное, уверен был, что на мужа покидает… а иначе ни за что не умер бы, продолжал беречь…

…Надо бы придумать, где Риночка – тогда еще Соловьева – познакомилась с Рудольфом Сантиньевым, только-только окончившим факультет искусств и архитектуры Римского университета и возвращающимся в Петербург, чтобы начать служить в реставрационно-строительной компании своего отца Валентина Сантиньева, обрусевшего итальянца Валенто Сантини.

Так что же? По всему выходит, что вчерашняя пансионерочка, за которой в Италии тянулся шлейф восхищенных вздохов: «О! Prima donna! Bella donna!», и ее отец, дородный отставной полковник, столкнулись с излишне – на вкус матерого вояки – темпераментным молодым архитектором именно в Риме?

К примеру, близ Ватикана? Или на площади Испании? У терм Каракаллы?

Нет, не годится!

Потому не годится, что сам я в Риме не был. Опишу беседу Риночки и Рудольфа на какой-нибудь милой улочке, допущу пару ляпов относительно этой милоты, и читатель, много уже где побывавший, завздыхает: «Ох, привирает!»…

Так пусть они встретятся в Праге, где я был и в которую влюбился так, что впору повторить за Маяковским: «прекрасно болен!»

… – Папу гибель сыновей подкосила, а тут еще он прочитал «Поединок» Куприна… вы читали?.. никогда не смейте по-доброму о ней отзываться… может быть, писатель он выдающийся, а все равно не смейте – эта повесть отца погубила! Читал взахлеб, плакал… а потом написал автору. О том, что армейская жизнь еще страшнее и бессмысленнее, чем описано, но раскрытие хотя бы части такой правды есть сообщение врагам России военной тайны – и за это он вызывает господина писателя, бывшего офицера, на дуэль. Поставил подпись – и тут же, за письменным столом, умер.

С той поры никого, с кем могла бы быть до донышка откровенной, как будто голос сверху мне сказал: «Все! Теперь – одинока!» Знали бы вы, как страшно такое услышать… Храни Бог вашего замечательного деда, но после того, как его не станет… настоящий мужчина в нашем мире не бывает одинок – сколько женщин к вам кидается, как я кинулась? И не отрицайте, что за глупое жеманство! Я не стану ревновать… если что, отойду в сторонку, будто меня и не было, мне не привыкать отходить… Муж мой… что ж, у каждого свой крест – несу и донесу. Только не вверх, как Спаситель наш, под этой тяжестью иду, а куда-то вниз сбегаю… Все быстрее, быстрее… уже спотыкаюсь – и где конец спуску?

«Дон Жуана» давали и в Пражской национальной опере, и в бывшем Сословном театре, где когда-то состоялась его премьера. Но самой манящей Соловьевым показалась афиша, обещавшая небывалое представление в театре марионеток у Карлова моста.

Туда они, прибывшие из Карлсбада и уже оправившиеся от сокрушающего воздействия тамошних вод, и отправились.

Отправились пешком – и вскоре пленились городом, в котором все так ладно пригнано и уместно размещено, в котором фасады соседних домов, нарядных каждый на свой лад, выглядят как дружные шеренги кокетливых девиц. Где все двери гостеприимны и ни одна не скособочена; все окна экономно узки, но ни одно не щурится подслеповато…

Георгию пришлось приложить много усилий, чтобы прервать ее на минутку: несколько раз менял позу так решительно, что кресло трещало, – не помогло… пришлось притворно раскашляться. Тут она встревожилась.

– Что с вами?! Простыли вчера в холодной воде?! Ненавижу эти ваши заплывы и решительно не понимаю, зачем они! Не надо объяснять, все равно ненавижу… Лихорадит? Дайте лоб пощупаю.

Подставил лоб, обмирая от блаженства.

– Жáра вроде бы нет. Но может, выпьете все же аспирин? Или послать Ганну в аптеку за лакричной микстурой?

– Нет-нет, Регина Дмитриевна, – так натужно кашлял, что голос сел… или от волнения сел? – беспокоиться не о чем. Хочу только попросить… Слушаю вас, сопереживая каждому слову, но и мне необходимо сказать нечто очень важное. Потому, как бы не было поздно, не прогоняйте меня ранее, чем выслушаете.