Паутина судьбы - Валентин Пушкин

Вечером Морхинин с хмурым видом сидел перед Обабовым в Домнартворе за одним из канцелярских столов. Между ними стояла бутылка «Напареули», а на расстеленной бумаге оставалось еще несколько пирожков с мясом. Лежали и два экземпляра «Труженицы» с рассказом Морхинина, перекрещенного в Виктора. Все уже было переговорено, бутылка почти выпита. Морхинин вертел в руках граненый стакан.

– Хорошо, я куплю еще несколько экземляров, переправлю имя сверху сам, но журналов выпущено девятнадцать миллионов семьсот пятьдесят тысяч. Некто Виктор Морхинин прославился.

– Мм… да… – Обабов потер переносицу и долил в стаканы вино. – Должен тебя еще раз огорчить. Как я узнал, Виктор Морхинин существует, член Союза писателей. Довольно серый прозаик, но в писательских кругах известен. Это его сейчас поздравляют… Ты не думай, я не имею намерения поиздеваться над тобой в связи с гнусной ошибкой. Я это делаю, чтобы ты знал: бывает и похуже. Привыкай держать удар писательской судьбы. А факт таков: ты по паспорту получил деньги на Валерьяна, а Виктор приобрел за твой счет дополнительную известность среди «самого читающего народа».

Морхинин все-таки поехал в редакцию «Труженицы» ко времени, когда должна была появиться Алябина, главный редактор. На звонки по внутреннему телефону никто не отвечал, по городскому тоже.

В здании располагалось не менее восьми редакций. Взобравшись примерно на пятый этаж (ему почему-то казалось: «Труженица» находилась где-то здесь), Валерьян постучал в полированную дверь кабинета и вошел. При входе он не заметил никаких табличек.

За письменным столом, положив локти на стол, а подбородок на сомкнутые костлявые пальцы, грозно возвышался старик с вислым носом, с толстыми стеклами очков, с круглой головой, отсвечивающей свинцом.

– Что? – хрипло и желчно спросил старик. – Что вам нужно?

– Видите ли, произошло недоразумение. Мой рассказ в журнале «Труженица»…

– Вы слепой?! – перебил грозный старик с вислым носом. Будто для подтверждения этого предполагаемого им факта он снял свои широкие очки с толстыми стеклами и снова посадил их себе на нос.

Морхинин помотал головой.

– Где вы ищите журнал «Труженица»? Я спрашиваю – здесь? А меня отыскали вместо кривляки Алябиной?

Старик неожиданно проворно выбрался из-за стола, схватил Морхинина за рукав и потащил в коридор.

– Может быть, вы неграмотный? – продолжал он, тыча костлявым пальцем в стену рядом с дверью кабинета. – Вы не прочитали по слогам объявление, что здесь находится известный всему миру журнал «Костер»? – злобно сказал он и осекся.

На стене не имелось ничего, кроме темного следа в форме крупного четырехугольника. Были еще четыре дырочки от бывших шурупов, наверное, державших ранее само объявление.

– А вы знаете, что вчера ночью вдоль Краснопресненской набережной лупили полчаса из крупнокалиберного пулемета?

Морхинин поздно пришел после церковной службы домой и ни о чем не слыхал.

– Из пулемета? – поразился он. – У нас в Москве?!

– В Чикаго! – сострил старик и оскалил вставные челюсти. – Если, конечно, там есть Краснопресненская набережная. Вы не слышали, что танками давили совдеповскую толпу и при этом погибли три прекрасных молодых человека? Красавец-еврей, красавец-украинец и еще один тип…

– Тоже красавец? – по инерции переспросил Валерьян. – Ну а журналы-то почему убрали?

– Не убрали, а, по-видимому, перенесли. «Костер», кажется, не требуется больше зарождающейся демократии.

Старик мрачно вернулся в свой обезличенный кабинет, с размаху захлопнув дверь.

Морхинин обнаружил редакцию «Труженицы» этажом ниже, но там не нашлось ни одного сотрудника кроме уборщицы, которая запирала каждую комнату ключом. На вопрос Морхинина о редакторах, уборщица ответила:

– Нету, ни одного криспадента. Все скрылися. Им предоставили новое помещение гдей-то. А где, дорогой товарищ, не могу сообчить. Не знаю.

И Морхинин понял, что в усилии восстановить свое имя он потерпел фиаско. Потому как искать сейчас во взболомученной Москве помещение нужной редакции представлялось делом безнадежным. И он махнул рукой, спустился и зашагал в Домнартвор для совещания с Обабовым.

Однако Морхинин писал ночами новый роман: историко-литературный, если можно так определить его жанр. Словом, это была как бы очень вольная биография древнеримского поэта – прославленного, когда-то превозносимого до небес восторженной толпой почитателей, скандального и шумного, писавшего стихи о неразделенной любви. Из-за нее и погибшего.

Морхинин выбрал для своего романа давно минувший мир римских тог, шелестящих по плитам форума, роскошную изысканность столичной знати, суровое мужество завоевателей Европы, Переднего Востока и Египта, вопли и жестокое торжество амфитеатров. Он описывал, как внешне республиканская демократия давно преклонилась под самовластным правлением Августа. Он писал о Меценате, фантастическом богаче и тончайшем любителе поэзии, устраивавшем состязания стихотворцев, а среди них о небогатом и неловком от застенчивости юноше из средней Италии, приехавшем в грохочущую триумфами столицу.

Этот юноша не писал стихов, восхваляющих кумиров избалованного победами народа или прославляющих грозные походы легионеров. Он был влюблен в прекрасную римлянку Гостию, которую по неизвестным причинам переименовал в Кинфию. Юноша из тихого городка настолько был страстен и порывист, что легко переходил в стихах от лирических излияний к сатире, от философских рассуждений к остроумной и даже злой шутке и грубости. Он, провинциал, нередко щеголял этим среди надушенной сирийскими духами, изнеженной и развращенной аристократической молодежи. Жизнь его летела в потоке бесконечных светских интриг и вражды мстительных завистников. Но он был признан одним из лучших поэтов империи. Неожиданно, будучи еще в расцвете молодости, поэт погиб. Неизвестно как это было на самом деле. Среди бурных противостояний и неистовых празднеств, среди миллионного кружения толп в центре Рима жил поэт – и вот его не стало. Только его стихи до наших дней звучат чеканной тысячелетней латынью, говорящей о пламенной и горькой любви.

Морхинин назвал свой роман просто по имени – «Проперций». Пусть останется книга об этом юноше среди утвержденных в мировой классической поэзии гениев Вергилия, Горация и Овидия. Был еще блистательный Катулл – первый в римской поэзии. Однако это признавали немногие. Что уж говорить о Проперции, умершем примерно в том же возрасте, что и Катулл?

Не говоря ни слова Обабову, не пробуя показать новый роман в журналах, Морхинин снова пошел к Ивану Фелидоровичу Ковалеву. Его появление секретарша встретила с тем же презрением:

– Ивана Фелидоровича нет. Он в командировке, в Италии, – едва шевеля губами, сказала секретарь Вера. – Но я зарегистрирую вашу новую… трудовую победу. Можете сами отнести в отдел рецензий. Там примут, я позвоню. А где же ваш первый роман? Тот, что вы приносили прошлый раз?