Тимолеон Вьета. Сентиментальное путешествие - Дан Родес

— Знаешь, — сказал он Кокрофту после их первого поцелуя, — мне никогда не нравились молодые мужчины, я бы даже не взглянул на мальчика моложе шестидесяти. Мой любовник должен быть старше меня как минимум лет на сорок. И я с ужасом думаю о том дне, когда мне самому исполнится шестьдесят. Представляешь, мне придется искать симпатичного мальчика, которому уже перевалило за сотню. А ты мне очень нравишься. Я вообще люблю англичан. Мне нравится, как звучит ваш язык.

Они познакомились на вечеринке в доме одного восьмидесятипятилетнего швейцарского банкира. Когда Кокрофт впервые увидел мальчика, он подумал, что это длинноногое чудо, разносившее напитки и сводившее с ума всех, кто был на вечеринке, своей мягкой кошачьей грацией, присущей выходцам из Южной Америки, в сочетании с напевной итальянской речью — язык, которому мальчика научила мать-итальянка, — был примитивным альфонсом, ублажавшим старика в надежде заполучить приличное наследство. Однако позже Кокрофт понял, что деньги мальчика не интересуют. Небольшого состояния, оставленного родителями, вполне хватало на жизнь, во всяком случае он имел возможность не работать и при этом красиво одеваться, а большего мальчику и не требовалось. Он бескорыстно, с нежной любовью относился к своим пожилым друзьям до тех пор, пока ему не надоедала прежняя любовь, и тогда длинноногий мальчик с золотыми волосами и смуглой кожей перебирался в постель к другому старику. Свою искренность он доказал, когда без тени сомнения оставил богатого швейцарца и, не дождавшись смерти престарелого любовника и причитающегося ему наследства, ушел к не очень богатому дирижеру — откровенному неудачнику и всеми презираемому изгою, который, однако, еще не совсем выжил из ума и у которого были красивые, похожие на львиную гриву седые волосы.

— Знаешь, мне нравится твой дом, — сказал мальчик Кокрофту, переступив порог кухни. — Он совсем не похож на виллу, где я жил. Чего у нас там только не было: и бассейн, и сауна, и теннисный корт — но там не чувствовалось… Ну, ты понимаешь, что я имею в виду. А это — настоящий дом. — Мальчик опустил на пол свою дорожную сумку. — И швейцарец, с ним было так скучно. Нет, мой друг был очень славный, но он целыми днями только и делал что лежал на огромной постели и смотрел в потолок. Конечно, мне нравится, когда мои мальчики старые, словно кряжистые дубы, но все же в них должна теплиться хотя бы искра жизни. И он даже не позволял завести какое-нибудь домашнее животное. Представляешь? У него был какой-то психоз по поводу животных. Я однажды спросил, можно ли мне завести маленького котенка. Так он чуть с ума не сошел, орал как бешеный. А мне больше всего нравятся собачки. У тебя очень красивая собачка. — Мальчик показал на Тимолеона Вьета, который лежал, свернувшись калачиком, в своем любимом кресле и с подозрением косился на незнакомца. Мальчик подбежал к креслу, погладил пса и дал ему кусочек печенья. Тимолеон Вьета благодарно вильнул хвостом.

В течение последующих четырех месяцев Кокрофт был абсолютно счастлив. Мальчик в серебристых шортах болтал без умолку. И как только Кокрофту удалось приспособиться к его манере высказывать вслух любую пришедшую в голову мысль и время от времени самому вставлять в разговор несколько фраз, их отношения превратились в настоящую семейную идиллию. Дни летели незаметно. Старик и мальчик говорили обо всем на свете, они шутили и хохотали до слез, они пели песни, играли в футбол, ездили по окрестным городкам, ходили по магазинам, покупая разные лакомства, которыми потом оба закармливали собаку; они пили вино и по несколько раз в день с необычайной страстью и нежностью занимались любовью. Кокрофту казалось, что время повернуло вспять, что он снова в середине шестидесятых, когда его имя было всем известно и все вокруг стремились добиться его расположения и дружбы. Тогда Кокрофт мог в полном одиночестве пойти на любую вечеринку, зная, что буквально через минуту он будет окружен толпой людей, к нему подойдет какой-нибудь знаменитый и влиятельный человек, который станет внимательно слушать его рассуждения об искусстве и от души смеяться над его шутками, а прощаясь, горячо пожмет руку и предложит на следующий день вместе пообедать. Юноши, мечтавшие стать актерами или музыкантами, сами напрашивались к нему в гости и с радостью оставались ночевать в его просторной квартире, расположенной в респектабельном районе Фицровия. Когда же его молодым любовникам удавалось получить роль в кино или на телевидении, у Кокрофта неизменно возникало чувство, похожее на отцовскую гордость. Его фотографии часто появлялись на страницах светской хроники, и он никогда не упускал случая сняться рядом с какой-нибудь красивой девушкой — восходящей звездой шоу-бизнеса с ослепительной улыбкой и звучным именем вроде Аляска, Изабелла или Бенин. Никогда больше Кокрофт не был так счастлив, с тех самых пор, как в 1974 году он публично опозорился на всю страну. Но теперь, с появлением в его жизни мальчика в серебристых шортах, Кокрофт вновь окунулся в атмосферу незабываемых шестидесятых. Какая-то часть его души, которая, как полагал Кокрофт, давным-давно умерла, вдруг воскресла, и впервые за многие годы он почувствовал себя не просто счастливым — Кокрофт точно знал: к нему вернулась способность любить.

С Боснийцем все было по-другому. За те несколько дней, что молодой человек провел в доме Кокрофта, они почти не разговаривали. Боснийцу не нравился Тимолеон Вьета, а псу не нравился Босниец. И он ничего не рассказывал о своем прошлом: никаких забавных историй о том, как в детстве он наряжался в шотландскую юбочку и, виляя бедрами, прохаживался по лужайке перед домом, пытаясь соблазнить родного дядю. Его появление не разбудило ту часть души Кокрофта, где прятались еще не совсем угасшие чувства и эмоции. К тому же Босниец любил женщин. Он так и сказал: «Я предпочитаю женщин». Слова, произнесенные с сильным иностранным акцентом, прозвучали как предостережение в адрес Кокрофта — вполне ясное и четкое, не оставляющее никаких надежд на будущее. И все же старик был рад присутствию в его доме молодого человека. Он мог часами исподтишка наблюдать за тем, как Босниец неспешно работает, подправляя покосившиеся двери и разболтанные оконные рамы, или как он, неумело размахивая косой, сражается с травой на лужайке. Но самое главное — тоска, которая свинцовым грузом наваливалась на Кокрофта всякий раз, когда он вспоминал мальчика в серебристых шортах, немного отступила. Раньше он целыми днями думал о своей ушедшей любви и горько плакал. Теперь же в доме появился живой человек, и Кокрофт, даже зная, что никогда не сможет прикоснуться к Боснийцу, был счастлив, что может просто смотреть на него.

Он пытался вспомнить, чем занимался в последнее время. Как он жил до прихода Боснийца? Кокрофт не помнил — все было как в тумане. Два или три месяца назад закончился его очередной и, надо сказать, довольно вялый роман с одним невзрачным французом. Любовь продолжалась всего несколько недель. Время, прошедшее с момента исчезновения француза и до момента появления Боснийца, слилось в нескончаемый день, который иногда прерывался тяжелым сном, наполненным какими-то сумбурными сновидениями. Сон не приносил желанного отдыха. Кокрофт часто просыпался, словно от толчка, разбуженный сознанием бездарности и убогости собственного существования. Однако с приходом Боснийца дни потекли чуть быстрее, и каждый следующий хотя бы немного отличался от предыдущего. Кокрофт не мог не замечать, каким расстроенным и подавленным выглядел Тимолеон Вьета. Однако, несмотря на всю свою любовь к собаке, он надеялся, что новый друг еще немного поживет у него в доме.