Рудник. Сибирские хроники - Мария Бушуева

А генеалог Перешокин работал просто: получив запрос от одного из своих частных клиентов, на которых он выходил через генеалогический сайт израильской предпринимательницы – бывшего историка излета советской власти, Перешокин шел в барнаульский архив и за копейки получал там нужные документы, а продавал эти документы за очень весомые суммы. Расчет и логика этого индивидуального бизнеса элементарны: клиент сам не может из другого конца страны (или вообще из другой части света) доехать до барнаульского архива. Ведь если бы он смог – то и доехал бы. И потому – даже если документы ловко подтасованы под перешокинскую версию (а он этим не чурался), то проверить некому, и доказать обман мало разбирающиеся в исторических реалиях Алтая никогда не смогут. Разумеется, порой находки Перешокина соответствовали исторической правде – тогда он получал честные деньги. Но часто – из-за сгоревших церквей, потерянных, утопленных, разорванных большевиками архивных документов, из-за ошибок переписчиков, которые путались сами в датах и составляли формулярные списки с чужих слов (даже сейчас в интернете куча таких же точно ошибок!), – версию приходилось достраивать фиктивно, то есть сводя два конца совершенно разных родовых дорог как бы в одну удачно найденную подкову. Подкову перешокинской подтасовки, приносившей ему ощутимый доход. Ведь фамилии повторяются. Имена тоже. А некоторые расхождения в датах легко свалить на тех же малограмотных или небрежных переписчиков. То есть, в общем, Перешокин не так далеко ушел от Маляревского, который был типичным крупным российским мошенником (в лихую эпоху российской «прихватизации» он стал бы «уважаемым миллионером», ведь толпа тупа – и даже зная, что капитал г-на N имеет источником, мягко говоря, нечестность, все равно этого N за его деньги уважает). А когда над Маляревским нависла угроза разоблачения – он, как это принято у такого рода деятелей, поспешно обвинил отказавшегося участвовать в жульничестве и махинациях невиновного своего подчиненного и, чтобы срочно замести следы, уволил его, составив фиктивный список его как бы провинностей по службе. Из этого капкана не смог выбраться оклеветанный Кронидом Илья Дмитриевич Ярославцев.

И я попала в тот же капкан! Хуже того! В этот капкан клеветы попал тогда почти девяностолетний внук Ильи Дмитриевича, бывший полярник, доктор географических наук, лауреат Госпремии СССР, а главное – такой же честный человек, каким был и его дед.

Перешокин, которому мы написали, что его версия не соответствует тем данным, которые были проверены сыном Ильи Дмитриевича, историком С. Ярославцевым (в семье хранилась полученная им выписка из архива), и что мы не станем платить крупную сумму денег, которую он требует, за подтасованные им данные, тут же, боясь разоблачения и желая получить немалую сумму денег, опубликовал на сайте своей работодательницы (заинтересованной, как любой предприниматель, в личном проценте прибыли и, по объяснению, как бы покаянному, Перешокина, подтолкнувшей его к написанию) клеветническое письмо, в котором сам мошенник от генеалогии – след в след за Маляревским! – выставил мошенниками обратившихся к нему потомков Ильи Дмитриевича Ярославцева.

(Дети сына камнереза будут жить в Санкт-Петербурге и вольются сначала в золотую часть русской интеллигенции, а их уже дети, внуки и правнуки потом в интеллигенцию советскую и снова – в русскую, российскую, уже после 90-х годов: сын Сергей, как я уже написала выше, станет историком, его краеведческие очерки «Город Климовичи Могилевской губернии», изданные в Вильно в 1914 году, и сейчас представляют ценность: Сергей Ильич одно время преподавал там в мужской гимназии и активно занимался краеведением, в частности, искал старинную библиотеку Доминиканского монастыря; его сестра, выйдя замуж за сына потомственного дворянина доктора Паскевича, станет преподавателем математики, Мария будет публиковать свои статьи по филологии в журналах, преподавать словесность, внучка Наташа, дочь Сергея Ильича, тоже филолог, станет директором школы в Ленинграде, а ее дочь, его правнучка, доктором биологических наук, крупнейшим болотоведом, представителем России в ЮНЕСКО и т. д.).

Мы решили не подавать на Перешокина в суд. Просто тоже в Интернете, на другом портале, расположили опровержение. Суд для уже девяностолетнего внука Ильи Дмитриевича мог бы оказаться непосильной нагрузкой. Мы поколебались – и решили просто утаить от старого человека этот виток подлости, вернувшийся к нам из 1887 года, ведь печальный опыт был: Илья Дмитриевич Ярославцев не дожил до решения суда по делу Маляревского.

Это опасное занятие – выводить из тьмы забвения умерших.

Но я отвлеклась.

* * *

Версия о любви Кронида к Лампии сначала как бы полностью распалась, но потом, точно опилки по магнитному притяжению, стала собираться вновь – но с другой стороны освещенная: свет теперь падал со стороны самой Лампии.

Кронид был одинок. Возможно, со своей прислугой, видной теткой, физически мощной, но достаточно добродушной, у Кронида и было нечто по ночам для него утешительное – слух такой курсировал по местным рудникам, мол, повезло черноглазой дуре Агриппине: и сыта, и при мужике. Но сам-то Кронид и думать об Агриппине не думал. А вот красавица жена горного кандидата, с которым затеяли они совместное пашенное производство, не могла не нравиться холостяку управляющему.

(Ведь и генеалог Перешокин, с которым обменивалась сообщениями моя интеллектуальная родственница, большая умница, пробурившая историю Алтая в поисках следов предков аж до начала XVII века, тоже увлекся – ему очень хотелось узнать, кто скрывается за подписью К., романтизированной стихотворными посвящениями XIX века: переписка их по электронной почте была такой активной и эмоциональной, что невольно генеалогу захотелось заглянуть под маску… Но – увлечение, поверьте, в том и в другом случае лишь фон, на котором разыгрывался совсем иной сценарий: трагического столкновения честности и искренности с корыстолюбием и бессердечием.)

– Ой, влюблен-то как в вас начальник, – нередко говорили Лампии, которая от таких слов отмахивалась сердито – это если была в дурном расположении духа – или отшучивалась – если была в настроении.

Лампия любила своего мужа. И только его. Точно две половинки одного яблока, спелого да ароматного, – такое было у них счастье. Про яблоко как-то сам Илья сказал. Теплая темнота обволакивала их, Олюшка, любимица, только родилась – и ее пульсирующий лучик из колыбели то легко освещал, то снова погружал их двоих, качающихся на лодке любви, в таинственный мир оживших теней – и танцевали скальные камни у Саввушкина озера…

– Ой, сохнет по вам начальник-то!

Бесспорно, как говорится, Лампии льстило внимание Маляревского – его восхищенно-ревнивые взгляды, которые перехватывала Анюта, быстро стали достоянием местных пересудов, разносимых обрывками грязного тряпья, потом падающего в зловонные канавы и гниющего там – до снега забвения…

Но теперь свет для нее померк. И даже не сердито она ответила, когда жена уставщика рудника Чудак, заехав с мужем по торговым делам к Никите Егоровичу, опять на страсть к ней Кронида намекнула. Гневно.

– Да что ты такое говоришь! Это чушь полная!