Что такое "навсегда" - Сара Дессен

– Ладно, как хотите, – буркнул Берт.

Снова хлопнула дверца. Берт и Уэс стояли возле автомобиля. Мальчик обиженно ковырял землю носком ботинка, а его брат молча стоял рядом, наблюдая за ним.

– Ерунда, не расстраивайся, – сказал Уэс Берту и взъерошил ему волосы.

Я так и думала, что они – братья: одинаковые глаза, волосы, тон кожи, только сложение разное.

– Мне никогда не дадут водить, – отозвался Берт. – Никогда. Даже Монотонике разрешают, а мне – нет.

– Обязательно дадим, – пообещал ему Уэс. – На следующей неделе получишь собственную машину и сможешь ездить куда захочешь. Но сейчас уже поздно.

Берт сунул руки в карманы и, шаркая ногами, обошел фургон. Уэс последовал за ним, дружески похлопывая брата по плечу.

– А ты знаешь ту девчонку, которая сегодня помогала Делии? – неожиданно спросил Берт.

Я замерла.

– На которую ты выпрыгнул из кустов? – уточнил Уэс.

– Неважно, ты ее знаешь?

– Нет.

Берт открыл заднюю дверь.

– А вот и знаешь. Ее отец…

Я ждала. Я знала, что он скажет, и все-таки должна была услышать эти слова, мое личное клеймо.

– …Был тренером детской команды по бегу, когда я учился в начальной школе, – закончил мальчик. – «Молнии Лейквью», помнишь?

Уэс открыл брату заднюю дверь и сказал:

– Да, точно, тренер Джо.

У меня заболело в груди.

– Тренер Джо, – повторил Берт, – классный был чувак.

Уэс подошел к водительской двери, постоял, огляделся вокруг и забрался в автомобиль. Должна признаться, этот разговор меня удивил. Я так долго была «девочкой, у которой умер отец», что порой забывала о своей прежней жизни.

Машина завелась и медленно двинулась по аллее, потом красные огоньки замелькали уже на дороге. Сбоку на фургоне была нарисована черной краской куриная вилочковая кость, издалека похожая на китайский иероглиф, сулящий удачу. Я не отводила взгляда от рисунка, пока машина не скрылась за холмом.

Мне не спалось. Перед первым днем работы в библиотеке я чувствовала себя, как перед началом школьных занятий – вся на нервах. Я вообще мало сплю. До сих пор не могу понять, что случилось со мной в то роковое утро, когда папа пришел меня будить. Я тогда просто вырубилась.

С тех пор я боялась засыпать: казалось, что стоит хоть на секунду впасть в бессознательное состояние, как случится что-то ужасное. Я разрешала себе только дремать. А когда засыпала настолько крепко, чтобы видеть сны, мне снилось, что я бегу.

Папа любил бегать. Он приучал нас с Кэролайн к пробежкам чуть ли не с пеленок и даже брал с собой на ежегодный городской пятикилометровый марафон, в детскую группу. Помню свою первую гонку, лет в шесть. Слишком мелкая для своего возраста, я стояла позади других детей на линии старта, видя только чужие плечи и затылки, а Кэролайн, конечно же, пробилась в первые ряды. В свои десять, «почти одиннадцать», она считала ниже своего достоинства стоять с малышами.

Раздался выстрел стартового пистолета, и все ринулись вперед. Сотни пяток оглушительно затопали по асфальту. Меня словно несла какая-то мощная волна, ноги едва касались земли. Мимо, как в тумане, проплывали лица людей, стоящих вдоль дорожки, и я могла сосредоточить внимание только на хвостике бегущей передо мной девочки, схваченном голубой репсовой лентой. Какой-то здоровый мальчишка, пробегая мимо, больно толкнул меня в спину, а на втором круге закололо в боку, но вдруг я услышала папин голос:

– Держись, Мейси, ты умница!

К восьми годам я уже знала, что бегаю лучше всех. Быстро заметила, что на первом же круге обгоняю старших детей, чуть позже выиграла свои первые соревнования, а потом и все гонки, в которых участвовала. Когда я бежала по-настоящему, так что ветер свистел в ушах, то казалось, что стоит мне захотеть – и я наберу побольше воздуха, как следует оттолкнусь от земли и полечу.

К тому времени я бегала уже одна. Сестра потеряла интерес к этому виду спорта где-то в седьмом классе, когда ее стала больше интересовать не гонка на сто метров, а флирт с командой мальчиков после соревнований. Кэролайн по-прежнему любила бегать, но не видела в этом занятии никакого смысла, если никто не бежал вслед за ней. Так что мы с папой остались вдвоем. Ходили на тренировки, вставали чуть свет на пятикилометровые утренние пробежки и делились историями о растяжениях связок и ушибах колена, поглощая энергетические батончики. Нам было интересно друг с другом, бег объединял нас, и поэтому я думала, что не должна была бросать папу в то злосчастное утро.

То утро изменило все, в том числе и мое отношение к бегу. Стало неважно, за какое время я прохожу дистанцию, какие рекорды мечтала побить еще за день до случившегося. Я не могла простить себе, что в то утро бежала слишком медленно, и поэтому бросила занятия.

Можно было просто немного изменить свой привычный маршрут, пробегая один лишний квартал, чтобы не видеть злосчастного перекрестка Уиллоу и Маккинли, где все случилось, – точно так же, как я делала, когда садилась за руль. Другое дело – друзья по команде. Они старались поддерживать меня – на похоронах и позже, после трагедии, – и очень расстроились, когда тренер сказал, что я бросила занятия, но совсем уж обиделись, заметив, что я стараюсь не встречаться с ними даже в коридорах школы. Они не понимали, что их жалость, их сочувственные взгляды невольно напоминают мне о смерти папы.

Я замкнулась в себе, сузила круг общения, отгородилась от всех, кто жалел меня и искренне хотел помочь. По-другому я не могла. Я упаковала свои награды и спрятала их подальше. Та часть моей жизни ушла навсегда. Я отреклась от прошлого, которое когда-то было такой важной частью моей жизни.

Теперь я бегала только во сне. В этих тяжелых снах постоянно должно было случиться ужасное, или мне казалось, что я забыла что-то важное, а ноги становились ватными и не хотели слушаться. Разные сны, но один и тот же конец – финишная линия, которую я не могу пересечь, сколько бы ни пробежала.

– Ах да, – Бетани взглянула на меня сквозь очки в тонкой металлической оправе, – ты же сегодня приступаешь к работе.

Я стояла, прижимая к себе сумку и переживая по поводу ногтя, ставшего жертвой неравной борьбы с защелкой от ремня безопасности. Этим утром я потратила так много времени на сборы – долго гладила блузку, выпрямляла и укладывала волосы, дважды перекрашивала губы. И теперь вот все испортила – сломала ноготь, который приходится прятать в кулаке.

Бетани отодвинула свой стул и встала.

– Можешь сесть там, с краю, – сказала она и открыла для меня низенькую дверцу стойки, – только не на красный, там сидит Аманда, а дальше.

– Спасибо, – я выдвинула стул и опустилась на него, поставив сумку на пол.

Скрипнула входная дверь, и в библиотеку вошла Аманда – лучшая подруга Бетани и секретарь ученического совета, высокая блондинка с длинными волосами, которые она всегда заплетала в аккуратную косу, свисавшую до талии. Эта коса выглядела такой идеальной, что на собраниях, отвлекаясь от скучной повестки дня, я иногда задавалась вопросом: расплетает ли она ее на ночь? Или снимает, как пристегивающийся галстук?