Вампирский Узел - С. П. Сомтоу

— Я неплохо устроилась, правда, — говорит она. — Когда меня убили, когда ты меня превратил… в то, что я есть сейчас, мне было всего семнадцать. У меня было красивое крепкое тело. Так что мне даже не надо думать, как зарабатывать деньги. И пить я могу совершенно спокойно, когда захочу. Потому что меня невозможно вычислить. Кто станет бдеть за клиентами уличных шлюх? Знаешь, мы можем работать вместе. Парни ведь тоже работают на панели. Ты был в Плейленде? Это такой большой зал игровых автоматов, где унитазы прикручены к потолку вверх ногами… типа такая приколка. Вот там очень доходное место. И денежек подзаработаешь, и всегда есть, кого пить.

— Я… хорошо зарабатываю. До того как измениться, я пел. Говорят, мое пение было способно затронуть сердца даже самых суровых правителей. Я пою до сих пор.

Она усмехается. ЕГО взгляд скользит по комнате. По ручке желтого холодильника ползет таракан. Под кроватью валяется чья-то рука. Одна кисть. Вялая, высосанная до капли.

Она приседает и поднимает руку. Рука явно несвежая, трех-четырехдневной давности. Серая, заплесневевшая. Она рассеянно давит ее в руках в надежде выжать каплю-другую крови. Потом, разозлившись, швыряет руку в мусорное ведро, где среди прочего хлама виднеется заскорузлая грязная ступня в рваном черном носке.

— Слушай, — говорит Тимми, — у меня есть деньги. И мне нужен… друг. Пойдем со мной. Так, как ты… так жить нельзя.

— Жить?

— Ты понимаешь, что я имею в виду, — раздражается он.

— Ты пришел слишком поздно. — От нее исходит печаль. Он ее чувствует, эту печаль. Он ее чувствует даже в живых проститутках. — Неужели ты тоже пытаешься меня купить? Ты… который со мной одной крови?!

Он молчит.

— Ты, может быть, голоден.

Он слышит стоны вороватой и торопливой любви — спаривания без чувства и без души. Это отель, где встречаются наспех, украдкой. Здесь любовь продается за пару монет, как банка содовой — в автомате. Она тянет руку и открывает холодильник — в таком тесном пространстве почти не надо ходить. Достаточно протянуть руку. Она вытаскивает пластиковый поддон со свежей человеческой головой и отрезанными пальцами, плавающими в крови.

Его мутит. Но голод уже подступает, безжалостный, неумолимый.

Это был пожилой лысеющий человек. Черная краска стекает в кровь. Остекленевшие глаза за стеклами роговых очков. Охотница подается вперед и жадно лакает кровь из поддона. Тимми не может бороться с собой, он пьет ледяную кровь, впивается в обрубок шеи, где ее больше — крови, — остервенело высасывает кровь из пальцев…

Они утолили жажду. Они пристально смотрят друг другу в глаза. В ее запавших глазах плещется алое удовольствие. Насыщение.

Она говорит:

— Кажется, нам пора познакомиться. Меня зовут Китти Бернс.

— А меня… ты все равно не сможешь произнести мое настоящее имя, но сейчас меня называют Тимми Валентайном. И я до сих пор пою.

Ему отвратительно это жалкое существо.

Почему я позволил ей быть?! Почему?!

Он кричит:

— Как ты дошла до такого? Разве так можно? Ты живешь как гиена, питаешься падалью…

— И ты еще смеешь меня обвинять?! Ты, который выпил мою жизнь?!

Он молчит. Он не знает, что можно на это сказать.

— И потом, — продолжает она, — надо пользоваться достижениями современной техники. Очень трудно найти любовника, которого можно пить по чуть-чуть, пока он не умрет. Разве что силой его держать… А так я убиваю их быстро, режу на порции, и они сохраняются свежими пять — семь дней…

— Ты чудовище! Ты убиваешь без страсти, без чувств!

— Ты говоришь как человек. Мне не нужны никакие чувства… мне нужна только пища!

Он думает: я тоже мог стать таким, как она. Ему ее жалко.

— Теперь этот кошмар закончился, — говорит он. — Пойдем со мной, Китти. В конце концов, мы с тобой одной крови. Когда-нибудь, когда ты пробудешь наедине со своим одиночеством столько же, сколько я, ты, может быть, тоже научишься жалости и сочувствию.

Они летят в облике черных летучих мышей, обгоняя рассвет. Свет солнца больше не причиняет ему ощутимой боли, но он видит, что ей еще страшно. Для нее еще гибельны суеверия, которые она унесла в могилу и с которыми возродилась к нежизни. На углу 42-й и Бродвея их уже ждет лимузин. Они делают круг над машиной, и вот они уже там — на черном кожаном заднем сиденье. Плотные шторы задернуты: день остается снаружи.

лабиринт

Двое глубоких стариков сидят в чайном павильоне постройки восемнадцатого века. Изящное строение из сандалового дерева, украшенное фигурками тепаномов — посланцев небес, погруженных в молитву. Павильон стоит на берегу озера миндалевидной формы, заросшего цветами лотоса и подернутого тонкой пленкой зеленых водорослей. В воздухе пахнет жасмином. Этот павильон привезли сюда из одного древнего города высоко в горах — разобрали по планочкам и аккуратно собрали опять. Двое стариков пьют чай и любуются на восходящее солнце. Они наслаждаются предрассветной прохладой, которая через час-другой сменится душной и жаркой прохладой бангкокского лета.

— О, — говорит принц нараспев, — замечательное было время. Мы были тогда молодыми и полными сил. Тебе нравится этот фарфор, да, Фрэнсис, нравится? Я распоряжусь: тебе подберут сервиз. Да, все мы, старые аристократы, выродились в гончаров и бизнесменов… мой племянник ведет дела с американцами. У него представительство в Лос-Анджелесе или где там, не помню.

Локк помнит, что Пратна всегда говорил по-английски как настоящий кембриджец, без малейшего акцента.

— Зачем ты меня пригласил сюда, Пратна? Я тебя знаю, хитрого лиса. Ты никогда ничего не сделаешь просто так. Тем более что ты объявился после шестидесяти лет молчания.

Он отпил чаю. Яркая рубашка из тайского шелка, которую он обнаружил у себя на покрывале — деликатный подарок хозяина дома, — сидела на нем как влитая. Но он все равно себя чувствовал неуютно. Без галстука ты все равно что голый.

Принц как будто не слышал вопроса. Он продолжал свою хвалебную песнь старому доброму времени.

— Во времена абсолютной монархии мы были хозяевами у себя в имении… можно было любого заковать в цепи и высечь… а теперь страна явно пришла в упадок. Профсоюзы, подумать только! Свобода печати и слова! Что они, интересно, еще придумают?! — Он передернул плечами.

Локк так и не смог понять, шутит принц или нет. Ему было странно смотреть на старого приятеля: Пратна практически не изменился с годами и выглядел чуть ли не так же, как в Кембридже или даже в Итоне, когда они по ночам убегали на кладбище при школьной часовне и там рассказывали друг другу страшные истории или мучали кошек… из глубин памяти всплыли воспоминания детства.

…они сидят, прислонившись спиной к могильному камню. Глаза мальчика-принца сверкают безумием в ярком свете луны. Только что они размазали кровь у себя по лицам и, нервно посмеиваясь, поклялись друг другу в вечной и преданной дружбе. Принцу, который был слишком маленьким и низкорослым для форменных школьных фраков, приходилось ходить в унизительных куцых итонских пиджачках, отделанных плетеной тесьмой — то ли лакейского, то ли вообще циркового вида, — с огромными белыми накрахмаленными воротниками. На фоне этих высоких воротников его маленькая круглая голова казалась желтушным стеклянным шаром. Он что, начал лысеть еще в школе? Нет, тогда он точно не был настолько похож на Будду… воспоминания были смутными… но теперь принц был лысым как колено.