Убийство со взломом - Колин Харрисон

Вернувшись в темноту, с горящим лицом, уже прощая ей эту жестокость, эту мрачную шутку, по-своему допускавшую его право мучиться, он внезапно и не желая этого, вспомнил ритуал, который они с Дженис совершали тысячу, если не больше, раз, когда она ложилась, а ему надо было допоздна работать. Примостившись рядом с ней, он спрашивал: «Эй, шепни-ка, дружок, сколько поцелуев желаешь получить?» Она обращала к нему заспанное лицо, радуясь его сентиментальному порыву, и называла любое число, какое только приходило ей в голову, зная, что он поцелует ее столько раз, сколько она скажет, пусть даже это займет всю ночь; это было как банковский вклад – радуешься, когда берешь помалу, потому что чем меньше берешь, тем больше возрастает сумма вклада – его к ней любовь. Поэтому она сонным голосом говорила: «семь», или «девятнадцать», или даже в редкие минуты, когда на нее накатывала склонность к распутству, «тридцать два крепких», а он поощрял ее, понимая в глубине души, что ему это не стоит труда, для нее же это значит очень многое.

Потом они уютно прижимались друг к другу и иногда, счастливые, болтали о всякой чепухе, и она засыпала, дыхание ее становилось ровным, и он тоже позволял себе вздремнуть десять или двадцать минут, поддаваясь охватывающему его первому приступу сонливости. А потом он поднимался и работал в кабинете, готовясь к процессу, и свет от лампы слепил ему глаза, пока он не спускался вниз, чтобы побродить там и, может быть, сделать что-нибудь полезное по дому. Если он не был совсем уж измотан, он мыл посуду или же выносил мусор в бак, стоявший на их крохотном заднем дворике. Идя по мокрому от росы газону к желтому квадрату открытой кухонной двери, он иногда глядел на небо и видел там, в вышине над филадельфийским заревом, одну-две звезды. В особо удачные дни он мог разглядеть даже Большую Медведицу, а других созвездий он не знал.

Но прошлое было прошлым, настоящее же – настоящим, и он лежал в постели, где был только он один, и прислушивался к своему сердцу. Оно болело, что-то в нем сжималось. Его дед умер от обширного инфаркта на руках сына, его отца. А эти штуки могут передаваться по наследству и через поколение. Он сделал глубокий вдох, и мускулы груди его словно затрепетали, быстрее, чем при спазме, стараясь выдавить из организма весь кофеин, никотин, излишний сахар и другие, ежедневно отравлявшие его вещества. Вот Дженис доживет до ста лет, а у него, должно быть, ранний склероз и сосуды закупорены бляшками.

Боль немного отступила. Он с радостью бы уснул, но мозг продолжал в который раз прокручивать события прошедшего дня. Робинсон спит теперь на казенных простынях, ждет. А ему ведь всего двадцать два года. В свои двадцать два Питер уже изучал юриспруденцию, для него уже начались годы каторжного труда, годы, которые и вспоминать-то не стоило, если б не его роман с Дженис. Он всегда беспокоился о том, будет ли приговор по заслугам, будет ли он соответствовать содеянному. Располагая убедительными доказательствами, вынести приговор явному преступнику – тут особого ума не надо, с этим справится кто угодно, а вот вынести обвинительный приговор невиновному – это искусство. И он владел этим искусством – обвинить невиновного. Вот почему за семь лет службы у него выработалась привычка каждый раз перед началом процесса хладнокровно спрашивать себя, действительно ли он убежден в виновности ответчика. Убеждать присяжных в том, в чем сам был неуверен, он не мог, не имел права. Разумеется, это сентиментальное чувство к правде жизни отношения не имело. Закон, в конце концов, оперирует показаниями, а не доказательствами. Но приговоренный Робинсон будет обречен провести свои юные годы за бетонными стенами тюрьмы. Питер представил себе Робинсона, смывающего с рубашки мгновенно запекшуюся кровь Джуди Уоррен, представил, как разносит эту кровь ботинками по всей квартире; крови Питер не любил. Когда ему случалось заняться сексом с Дженис во время ее менструации, он тут же отстранялся – неприятно было видеть себя возбужденным, липким, лоснящимся от крови, и хотя Дженис спешила тут же вытереть ее, он, сконфуженный собственным видом, продолжал чувствовать неловкость и какую-то странную вину, словно он ее ранил.

Перед сном ему оставалось сделать еще одно дело. Он заставил себя встать и сходить в ванную за очками. Очки были заляпаны зубной пастой, тем не менее он нацепил их, хотя белые пятнышки застили глаза, отчего он двигался неуклюжей, нетвердой походкой. Спустившись вниз, он достал из мусорной корзины две половинки конверта с адресами организаторов Голодного марша. Найдя моток скотча, он тщательно скрепил обе половинки, стараясь сделать это так, чтобы цифры кода были благополучно прочитаны сканером. В письменном столе находилась его чековая книжка. В конце недели он получит деньги, хотя в последнее время с ними у него негусто. Тем, что он собирался сделать, добродетели не купишь, но все-таки он совершил задуманное: быстро выписал чек на триста долларов – за вычетом налогов примерно столько он получает за два дня работы – и положил чек в конверт. Он запечатал конверт, наклеил марку, надел пальто и ботинки. Выйдя из дома на холод, он поспешил к почтовому ящику на углу, в то время как часы на Пенсильванской радиобашне в двенадцати кварталах от него пробили полночь. Что теперь делает Дженис? Видит сны? Во сне она часто дрыгала ногами и иногда вскрикивала. Ее мучили кошмары, действующим лицом которых была ее мать, и она просыпалась в страхе, он тоже просыпался и обнимал ее. Она страдала навязчивым страхом сироты – что она недостойна любви, что даже те, кто ее любят, вскоре покинут ее. Помощь, которую в этом смысле он мог ей оказать, имела свои пределы, исчерпав которые она продолжала свой одинокий путь. Он открыл почтовый ящик, чувствуя рукой холод металла. Завтрашний день уже превратился в сегодня. Сунув конверт в щель, он быстрым шагом направился к дому – высокая, сгорбленная фигура в пижаме и темном пальто без шляпы. Он запер дверь, убавил жар батареи, экономя деньги для алиментов сбежавшей жене, и заснул.

Стоя на холоде, Питер рассматривал жену через ресторанное стекло, и интимность этого разглядывания без ее ведома доставляла ему страдание. В последний раз он видел ее двенадцать дней назад, а время имеет способность бежать стремительно. Привыкла ли она уже жить без него? Эти мертвые январские дни, когда светло бывает лишь несколько часов, – не лучшее время для попыток примирения, но он все-таки постарается.

На Дженис было темно-красное платье, а волосы она забрала вверх, такую прическу Дженис делала, лишь когда у нее было время покрутиться перед зеркалом. Ему вдруг пришло в голову, что она могла выбрать для встречи это место, потому что оно находится по пути на ее работу, женский Центр кризисных ситуаций, в западной части города, и неподалеку от того места, где она теперь жила. А значит, квартира ее может быть рядом, за углом или в нескольких кварталах отсюда. Дженис надела жемчужные сережки, которые купила когда-то в Сан-Франциско, и, прищурившись, Питер заметил, что у нее подведены глаза. Отправляясь на работу, она никогда не красилась; она была достаточно хороша и без косметики, а обращавшиеся в Центр женщины были обычно так расстроены, сконфужены и подозрительны по отношению ко всем, что уж меньше всего хотели бы сравнивать себя с разряженной в шелка, элегантной и напомаженной красоткой. Многие ли женщины отважились бы выбрать себе работу, где красота вредит карьере? Более того, среди активисток Центра было и несколько лесбиянок, которые коротко стригли волосы на голове, зато не брили их под мышками, не боялись безобразно толстеть, праздновали солнцестояние и носили бесформенные балахоны и фланелевые рубашки. Некоторые из этих женщин поглядывали на Дженис с отвращением, другие – с вожделением, как глядел сейчас и он. Едва заметно шевеля губами, она читала про себя написанное цветными мелками на грифельных досках меню. Он помнил, как пахнет ее дыхание – запахом натуральной, без отдушки, зубной пасты, которой она всегда пользовалась, знал, что к черным с белыми ромбиками колготкам она надела туфли на высоких каблуках, хотя он и не видел этого. Туфли эти были очень красивые, из мягкой телячьей кожи, и она берегла их для особых случаев. Ему нравилось, когда она надевала каблуки – это было откровенно сексуально, а ноги у Дженис были изумительно красивы. В последний раз он занимался любовью с Дженис прошедшим ноябрем в бассейне Медицинского клуба на Карибах, куда они полетели тогда в отчаянной попытке оживить их отношения и обрести вновь нечто, навсегда утраченное. Колыхание хлорированной воды бассейна поначалу смущало Дженис, но он убедил ее в том, что это не только анатомически вполне возможно, но и удобно – никто не увидит. Потом они много смеялись над этим, и до окончания их каникул она приносила в их номер в отеле стаканы мутной воды из бассейна.