Любовник №1, или Путешествие во Францию - Бенуа Дютертр

Через сорок минут Дэвид прибыл в Сент-Адрес. Теперь в автобусе ехали только белые люди. Вдоль обсаженных деревьями авеню тянулись сады, резиденции и виллы «бель-эпок». Впервые со времени отъезда Дэвиду открылся чарующий мир, который он на расстоянии изучал с пятнадцати лет. Автобус выехал на круглую светящуюся площадку, возвышавшуюся над морем, которое искрилось между крыш: Сент-Адрес — Панорама Моне.

Он вышел на тротуар. Напротив автобусной остановки за решетчатыми воротами начинался парк, где возвышался дом с башенками. Восхищаясь кованой решеткой зимнего сада, Дэвид подумал, что это здание, наверное, принадлежит графине, прадед и прабабка которой были лично знакомы с Моне. Дэвид представил себе, как он пьет чай, играет на бильярде или раскачивает девушек на качелях. Но табличка на решетке гласила, что это резиденция «Гран Ларж», разделенная на тридцать роскошных апартаментов.

Дальше, через сто метров, к морю спускалась лестница. Взяв чемодан за ручку, Дэвид сошел по ступенькам, и внезапно перед ним открылся чудесный вид. Лестница выходила на набережную, тянувшуюся вдоль залива. И американцу внезапно показалось, что он очутился в волшебной стране импрессионистов. Чуть ниже, рикошетом отскакивая от гальки, в зеленоватой синеве бились волны. По небу проплывали маленькие белые облачка. В открытом море корабли один за другим устремлялись в фарватер, и достаточно было заменить суда-контейнеровозы пароходами, серфинги — рыбацкими барками, чтобы обрести пейзаж былых времен. Дэвид даже узнал возвышавшуюся над городом колокольню церкви, представшую на другой картине Моне, изображавшей пляж Гавра.

Несколько старинных особняков виднелись выше над набережной. Дэвид мучительно гадал, в котором из них находился знаменитый сад Сент-Адрес. Он побрел, стремясь найти точное место. Ему встретились несколько женщин в ветровках, гулявших с большими собаками. Чуть дальше, прямо напротив «Виндсерфинга», современного бара, где толпилась молодежь, слушая ритмичную музыку, по волнам плыл деревянный понтон. Пройдя еще немного, Дэвид заметил силуэт художника, стоявшего посреди набережной.

Закутавшись в непромокаемый плащ, несмотря на хорошую погоду, человек держал в одной руке кисть, в другой палитру, задумчиво глядя на море. Дэвид подошел к нему. Художник сделал едва уловимый жест, поднял свою кисть и быстро повернулся к холсту на мольберте. Юноша рассматривал этого странного человека: длинная седая борода, рыбацкая шляпа и нелепый в лучах яркого солнца дождевик. Его образ вызвал в памяти американца какое-то смутное воспоминание — как будто он уже встречался с этим человеком. Он наблюдал за ним издали, стараясь вспомнить. Художник продолжал свои невозмутимые движения от холста к морю и обратно. Дэвид сконцентрировал свое внимание на его бороде, и вдруг его осенило. Он закрыл глаза, затем вновь открыл их, чтобы убедиться. Стоявший перед ним незнакомец явно был САМИМ КЛОДОМ МОНЕ.

Внезапно все объяснилось. На набережной не просто находился Клод Моне, речь действительно шла о Моне, о том самом, каким его изобразил Ренуар на картине, где мы видим старого художника с седой бородой, в непромокаемом плаще и в рыбацкой шляпе. Дэвид прекрасно помнил этот портрет: перед ним в гаврском заливе на фоне нефтеперерабатывающего завода и железобетонных зданий стоял именно написанный Ренуаром Моне, из плоти и крови.

Успокоившись, молодой человек подошел к художнику, чтобы его потрогать, но прежде чем, он успел проронить хоть слово, отец импрессионизма торжественно обратился к нему:

— Здравствуйте, меня зовут Клод Моне. Мне нравится свет на этом пляже, и я стараюсь передать его в своей революционной живописи, которую мои враги насмешливо называют «импрессионизмом»… В Париже меня презирают, потому что у меня нет денег. Может быть, кто-нибудь купит у меня эту картину за несколько сотен франков. Возможно, когда-нибудь она будет стоить в тысячу раз дороже…

Дэвид онемел, а художник рассмеялся и добавил:

— Я не шучу! — При этом он потянул свою фальшивую бороду, державшуюся на резинке, и сердито добавил: — Ведь я художник! И я выбрал это место, чтобы напомнить людям, что живопись не заканчивается на Клоде Моне!

Он указал пальцем на возвышавшееся над набережной панно. Дэвид не заметил его, заинтригованный своим собеседником. Над ним возвышалась огромная увеличенная репродукция «Сада в Сент-Адрес», покрытая плексигласом. Эта выцветшая на солнце копия будила воспоминание о картине. Подпись под репродукцией гласила:

На этом месте

стояла вилла,

где в 1867 году Клод Моне написал

свой знаменитый

«Сад в Сент-Адрес»

— Понимаете? — продолжал молодой художник, снова сдвинувший бороду наискосок. — Здесь подходящее место для презентации моих работ. Я надеюсь получить субсидию под свою концепцию: «Моне вчерашний и Моне настоящий»… Что вы об этом думаете?

Дэвид с симпатией смотрел на него, радуясь, что достиг первой цели своего путешествия. Но художник протянул в его сторону совершенно черную кисть и проговорил:

— Я пишу тот же пейзаж, что и Моне, но более тревожную версию. Представьте себе Моне после войны, Моне после тоталитаризма. Что бы увидел Моне в этом пейзаже, пропитанном всеми страданиями века? Моне ничего бы не увидел. Он увидел бы черные краски, конец, небытие. Смотрите сами!

Произнеся эти слова, он схватил свое творение и повернул лицом к Дэвиду совершенно черный холст, крича:

— Черный Сад в Сент-Адрес на черном фоне! Правда, круто?

Подыскивая вежливые слова, Дэвид в конце концов произнес:

— Это интересно!

Художник ликовал, повторяя:

— Это интересно, правда, интересно?

Молодой американец почти не слушал его. Он мысленно вспоминал этот странный день в стране, вибрирующей культурой, где он до сих, пор не видел ничего истинно прекрасного, кроме облаков над морем и воспоминаний, указывавших ему путь.

Все сверкает теперь в чаду наслаждения. Оцинкованные парижские крыши вибрируют в дымчатом свете. Облокотившись на балконные перила, я с удовольствием прислушиваюсь к шуму мотора мопеда. Раньше бы я затопал ногами. Но сегодня я восхищаюсь упрямством этого самоучки в шлеме, который загнал свой глушитель и отравляет жизнь всему кварталу, воображая, что едет на мотоцикле. Мне это приятно, и мое блаженство распространяется на мельчайшие детали: на пиво, которое я наливаю себе, наслаждаясь густой пеной, опадающей по стенкам стакана, на воспоминание о разъяренном коллеге, который вчера запустил мне в лицо макет, когда я его спросил, не может ли он изменить верстку моей статьи о ценах на бензин.

Ретроспективно эта неделя была богата разочарованиями. Позавчера владелец «Такси Стар» вызвал меня к себе в кабинет. Я думал, что он хочет сделать мне лестное предложение, но он только похлопал меня по плечу и сказал, что «очень на меня рассчитывает». И вот я, рухнув, смотрю кассету Жан-Люка Годара, где абсурдные юные буржуа кричат о своей любви к Мао. Я спрашиваю себя, насколько серьезен этот фильм, и радуюсь, когда раздается звонок в квартиру. Обычно звонок вызывает у меня тревогу: кого еще там принесло? Какого агента надо выставить? Кто из моих безумных друзей жаждет затеять скучную беседу? Но сегодня этот звонок показался мне трогательной и приятной мелодией — как мотор мопеда, клаксоны и прочий металлический скрип, которым современный человек с упорством взрослого младенца выражает свою ненависть или радость.