Наши дети. Азбука семьи - Диана Машкова

Через полчаса все закончилось. Яркий свет перестал бить в зрачки сквозь закрытые веки. Врач ушла, остались только медсестры и нянька.

– Ну, все, дочка, – неожиданно ласково проговорила одна из них, а я-то уже успела отвыкнуть от человеческих голосов. – Давай будем на каталку перелезать.

Я улыбнулась ей в благодарность за нежность и попробовала приподнять голову. Голова, к моему удивлению, не поднималась. Я попробовала еще раз. Безрезультатно. Тогда попыталась пошевелить рукой: хотела схватиться за поручень. Тоже не удалось. Ни один палец не шелохнулся. Я попробовала подвигать мизинцем. Ничего! Словно тело мне больше не принадлежало, а усилия скользили мимо цели.

– Я не могу, – виновато сказала я, глядя на столпившихся вокруг меня женщин. – Не получается.

– Ну, ничего-ничего, – медсестры понимающе и сочувственно смотрели мне в глаза: наконец это были не роботы, а люди. – Мы тогда сами.

Меня подняли и переложили на каталку. Как могла я старалась помочь, но, кажется, усилия мои ничего не меняли. Зато я все теперь поняла! Чтобы в роддоме на меня обратили внимание и отнеслись как к живому человеку, а не куску плоти, нужно было просто начать умирать.

Ничего сложного. Всего лишь по-настоящему оказаться при смерти.

Отношение к роженицам в родильных домах сказывается на здоровье и ресурсах молодых мам. Если врачи и медсестры не способны сочувствовать, поддерживать, брать на себя часть забот и давать ответы на вопросы, последствия могут быть самыми тяжелыми как для женщины, так и для ребенка.

Снова очутившись в лежачем положении, я испытывала теперь блаженство – так хорошо, спокойно и безмятежно мне не было уже давно. С тех пор, как узнала о беременности. Тело по-прежнему не слушалось, зато теперь я ничего не боялась. На все стало наплевать.

В палате меня переложили на кровать, подкатили установку для капельницы и воткнули в руку иглу, закрепив ее пластырем. Снова пристроили на живот дурацкую грелку.

– Мне холодно, – проговорила я едва слышно.

Нянька, невесть каким образом ставшая такой проворной, тут же притащила несколько одеял и укутала меня с головы до ног. И только в этот момент я заметила, что в палате необычайно тихо. Нэлла больше не плакала.

– А где моя дочка? – безразлично спросила я.

– Не переживай, милая, – с готовностью ответила все еще перепуганная старушка, – в детское отделение отвезли, там и присмотрят. Куда тебе сейчас с ней возиться?

– А-а-а-а.

Материнский инстинкт, который и без того не слишком спешил мне на помощь, практически отключился. Я с удовольствием закрыла глаза и в первый раз с момента рождения дочери по-настоящему уснула…

Домой нас с Нэллой выписали на десятый день. Большую часть суток оставшиеся в роддоме дни я спала: вставать все равно не получалось. Приходил заведующий отделением. Навещал какой-то именитый доктор с другого этажа. Все старались приободрить. Ребенка приносили только на кормления и через десять минут забирали. Думать я ни о чем не могла, сны мне тоже не снились. Вокруг царила пустая тьма, в которой даже время сбилось со счета и казалось то ли одной затянувшейся минутой, то ли сжавшимся в комок годом. Где-то между жизнью и смертью.

Лечащий врач хотел оставить меня в больнице еще на несколько дней, но педиатр настояла на выписке: младенец и так провел в роддоме больше времени, чем положено. Это вредно. Я, разумеется, не возражала: кажется, все нормальные люди должны хотеть домой. И я тоже делала вид, что хочу. Но на самом деле мне было все равно. Я стала немного мертвой и не торопилась возвращаться к жизни. Зато теперь мой страх улегся, словно его, наконец, досыта накормили.

В родильных домах женщины нередко сталкиваются с жестоким обращением и карательной медициной. Некоторый персонал воспринимает родовые муки как само собой разумеющееся возмездие за секс. Женщина перестает быть личностью, становится объектом. Такое отношение – вредит материнству.

Наша деревня

Дома все было как всегда после моего долгого отсутствия: неприбранные комнаты, немытая посуда, пыль, собравшаяся в лохматые комки по углам.

Начиналась новая жизнь с младенцем.

Денис стал прятаться от нас с Нэллой на работе – к тому времени, к счастью, перешел из убогого НИИ в интернет-компанию. Причина была уважительной: он начал зарабатывать деньги на жизнь. А я осталась с ребенком в квартире одна. И хотя со стороны могло показаться, что мы с дочкой окружены вниманием и заботой близких, все равно я чувствовала себя одинокой. Приходили бабушки, восторгались Нэллой, приносили подарки. Им нужно было улыбаться. Изображать радость и доказывать счастье. А я чувствовала только истощение и смертельную усталость. Никакой вселенской любви к младенцу, о которой твердят на каждом углу. Никакого всепоглощающего материнского инстинкта, обязанного быть у каждой женщины. Я ненавидела себя за это, проклинала. И утопала в чувстве вины.

Так вот какое бесплодие имели в виду врачи! Вот чем были опасны зашкаливающие мужские гормоны. Забеременеть и выносить я сумела, не прилагая обещанных докторами усилий. Родить кое-как, с горем пополам, тоже смогла. А вот нормальных женских инстинктов мне, похоже, не светило. «Уродина, – бормотала я под нос сама себе. – Дефективная! Остается только жалеть твоего ребенка».

Я хотела быть хорошей мамой. Мечтала об этом. Старалась соответствовать всем ролям, которые на себя взвалила, как истинная отличница. Но я не могла достичь идеала. Не понимала, что именно нужно делать. Мыть в доме, где есть младенец, полы два раза в день? Я мыла. Гладить пеленки с обеих сторон? Гладила. Дожидаться мужа с работы с готовым ужином? Я делала и это. Совмещать уход за младенцем с диссертацией? Я буду стараться, буду! Еще чуть-чуть, и начну. Но бесконечная и, главное, бессмысленная в моем понимании суета доводила до такой степени истощения, что ни думать, ни размышлять, ни даже просто надеяться я уже не могла. Дни тянулись один за другим как однообразная вязкая масса. Каждый час – по расписанию, каждый раз – одно и то же: без отличий, без смены настроений и ситуаций. Я запуталась в этой веренице: было такое чувство, что кто-то постоянно жмет кнопку повтора и я, ставшая механической куклой, вынуждена проделывать одни и те же утомительные движения сотни раз на дню. И еще улыбаться при этом.

От необходимости изображать из себя счастливую молодую мать в присутствии родных и близких я уставала больше всего. Намывала в который раз полы к приходу бабушек-дедушек, пекла шарлотку, наряжала ребенка и растягивала в улыбке губы. Мне хотелось заорать на каждого гостя в голос. Хотелось крикнуть в лицо: «Вы что, не видите?! Я умерла-а-а!» Но я была послушной механической куклой. И хорошо притворялась. Никто подвоха не замечал.

Примерно через шесть лет после рождения Нэллы я впервые попала на прием к психологу. Человек был хорошим знакомым моей мамы.