Операция «Шедевр»  - Роберт Уиттман

Он направил блестящий серебряный ствол на охрану, но пистолет был такой маленький, а человек говорил так театрально, что те колебались. Постановка? Розыгрыш? Парень не в себе? Он говорил с британскими интонациями, но явно был американцем. Скуластый, с отброшенными назад волосами, он немного напоминал Джеймса Дина. Никто не двинулся, и тогда грабитель выстрелил в стену.

Охранники повалились на пол.

Молодой человек встал на колено, держа оружие в левой руке, и сковал их наручниками. Затем он подошел к ближайшей ко входу скульптуре — «Человеку со сломанным носом». Бронзовая фигура двадцати пяти сантиметров в высоту изображала бородатого мужчину среднего возраста с обветренным лицом. Грабитель снял ее с мраморного постамента, развернулся и бросился к передним дверям, держа добычу, как мяч для американского футбола. Пробежав через двор мимо «Мыслителя», он вышел на бульвар, свернул на запад к художественному музею и затерялся в толпе в час пик.

Это был мой первый месяц работы в ФБР.

С виду ограбление казалось простым, глупым и грубым. Забавно, но работа над этим расследованием открыла передо мной миры, о которых я никогда не задумывался: жизненные трудности одного из величайших импрессионистов, мечты миллионера эпохи ревущих двадцатых, который хотел поделиться потрясающей красотой с земляками-филадельфийцами, надежды злополучного грабителя. Сейчас, оглядываясь назад, я вижу, что это дело разожгло во мне интерес, который позже перерос в карьеру, но в тот месяц меня заботили куда более прозаические задачи. Например, не забыть захватить с собой рацию во время слежки.

В то время в ФБР не было следователей, занимающихся исключительно преступлениями в сфере искусства. Похищения картин, скульптур и древностей, по сути, перешли на федеральный уровень лишь в 1995 году. Поскольку художественная и культурная значимость не принималась во внимание, дела вели команды по кражам собственности, а ФБР подключалось, только если были доказательства, что украденный предмет пересек границу штата, — это делало преступление федеральным. Однако в Филадельфии работал один уважаемый агент по имени Боб Базен, который любил музейные дела. Он тесно сотрудничал с городской полицией, а те часто консультировались с ним по вопросам краж. Мне повезло. Когда я окончил Академию и прибыл для прохождения службы, меня назначили напарником именно к нему.

Не то чтобы Базен хотел работать со мной или еще каким-то новичком. Агенты-ветераны называли нас «синими факелами»: в первые месяцы мы так хотели угодить, что из наших задниц буквально шло голубое пламя. Базен любил работать в одиночку и, как минимум с виду, вел себя так, будто на подготовку молодежи ему наплевать. Я подозревал, что он скептически относился к моему прошлому: недолгая работа в папином магазине японского антиквариата вряд ли делала из меня эксперта-искусствоведа. Что еще хуже, большинство новых сотрудников ФБР — бывшие полицейские, военные и национальные гвардейцы, а я какой-то журналист из газеты для фермеров. Базен был похож на медведя: невысокий, коренастый и серьезный. Он много лет проработал на улице, охотясь на грабителей банков и беглых преступников, и был безупречно, всецело верен ФБР. Он прилежно работал над любым заданием, и моя подготовка не стала исключением.

Я расположился за свободным столом рядом с Базеном. ФБР занимало два этажа в центральном федеральном здании — судебном комплексе из красного кирпича в двух кварталах от Индепенденс-холла. Команда, занимавшаяся кражами собственности, располагалась в углу на восьмом этаже. В первый же день работы я взял пару блокнотов, ручек и стопку чистых бланков и начал раскладывать все это на письменном столе. Базен терпеливо смотрел на мои приготовления, а когда я закончил, поймал мой взгляд и поинтересовался:

— И как вы собираетесь носить все это на улице?

— В Академии нам не рассказывали, — смущенно сказал я.

— Забудьте всю эту ерунду, — проворчал агент. — Академия — это Диснейленд.

Он наклонился, достал из-за стола поношенный коричневый портфель и бросил его мне, сказав положить туда бланки, которые пригодятся во время расследований. Чтобы исполнять постановления об обыске, зачитывать людям их права, делать скрытые аудиозаписи и конфисковать имущество, нужны формуляры.

— Берите их с собой, куда бы ни пошли. Каждый день, на каждое дело, — сказал мой новый партнер. — А теперь вперед. Если будем тут рассиживаться, ничего не раскроем. Приступаем после обеда.

Съев пару больших сэндвичей, мы проехали пятнадцать кварталов к музею Родена. Вопросы задавал Базен, а я подробно конспектировал. Мы узнали немногим больше, чем следователи из городской полиции. Не знаю, о чем думал Базен, когда мы возвращались обратно в офис, а я размышлял, но не осмеливался спросить, почему вор выбрал именно «Человека со сломанным носом». Может, скульптура просто стояла близко к дверям? Или грабителя привлек сияющий бронзовый нос, который музейные работники многие годы разрешали посетителям потереть на счастье? Зацепок нашлось мало, и, чтобы быть полезным, я начал читать про Огюста Родена и «Человека со сломанным носом» — L’Homme au nez cassé.

Это было первое важное произведение Родена, и не будет преувеличением сказать, что оно же стало для него переломным, подвело его к революции в мире скульптуры. Оно помогло скульптору выйти за пределы фотографического реализма — во многом так же, как другой импрессионист, Клод Моне, преобразил живопись. Задача Родена была сложнее. Художники выражали себя искусной игрой цвета и света. Скульпторы же, в том числе Роден, работают в одноцветном трехмерном пространстве и манипулируют светом и экспрессией с помощью комков и складок гипса и терракотовых форм. Поворотный момент для Родена — и истории искусства в целом — произошел в 1863 году, когда скульптору было двадцать четыре. В тот год умерла его любимая сестра Мария.

Убитый горем, Роден оставил начавшуюся карьеру, отвернулся от семьи и друзей, обратился к Церкви и даже начал называть себя «брат Августин». К счастью, один священник увидел, что истинное призвание Родена — искусство, а не религия, и предложил ему поработать над церковными проектами. Позже он начал сотрудничать с парижскими застройщиками и скульптором Альбером-Эрнестом Каррье-Беллёзом, которого прославили изображения героев греческой мифологии. Попутно Роден вернулся к собственным проектам.

За десять франков в месяц он снял свою первую мастерскую — бывшую конюшню на улице Лебрен. Место было неподготовленным: девять квадратных метров и шиферный пол с плохо закрытым колодцем в углу. «В мастерской в любое время года были ледяной холод и пронизывающая влажность», — вспоминал скульптор годы спустя. На редких фотографиях этого раннего периода творчества Роден носит цилиндр, сюртук и всклокоченную бородку, а уши закрывает буйная шевелюра. Он выглядит уверенным в себе.

Новые произведения Родена должны быть не столько реалистичными, сколько передавать глубокие, иногда множественные смыслы. До смерти сестры он изображал близких: родных, друзей, женщин, с которыми встречался. Теперь он вышел из этого круга и обратился к обычным людям. Бедность не позволяла оплачивать натурщиков, и Роден по возможности привлекал добровольцев, в том числе рабочего, который три раза в неделю убирал его конюшню-мастерскую. По словам скульптора, это был «ужасно отталкивающий человек со сломанным носом». Итальянец по имени Биби, — во Франции XIX века это прозвище значило просто «парень». «Сначала я едва мог работать: он казался мне отвратительным. Но со временем я понял, что голова этого человека чудесной формы, он по-своему прекрасен… Он многому меня научил».